Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37
Шрифт:
– Одной изнутри, другой – снаружи! Весь живот намял!
– Нет, вы должны написать всё точно. И чётко. Я дам жалобе ход, я буду её разбирать. Должно быть всё совершенно ясно. Весь состав… преступления.
Дама опять заскрипела ручкой.
Тыдыбыр проделал эту манипуляцию – «перепишите, надо всё детально отразить!» – ещё пару раз. Совершенно непонятно почему, но дама покорялась. Видимо, её подкупала абсолютная Настенькина серьёзность.
Ровно через полчаса после ухода дамы фоточка пользователя Инстаграма akusher-HA собрала порядка тысячи лайков и примерно столько же комментариев. На картинке гордо реяло фото жалобы-заявления со следующим текстом:
Исполняющей
ЖАЛОБА
Довожу до вашего сведения, что сегодня, в кабинете номер пять вверенной вам консультации, я подверглась бимануальному изнасилованию врачом… Он изнасиловал меня одной (правой) рукой – внутри. И второй (левой) рукой – снаружи. Чем причинил мне невыносимую моральную боль и унизил меня как женщину и как человека. Считайте эту жалобу досудебным извещением. Сила моральной боли, если принять невыносимую за сто процентов, равна девяносто девяти. Сила физической боли от насилия, совершённого надо мною одной (правой) рукой (внутри) врача, если принять за невыносимую физическую боль десять баллов, была равна пяти-шести баллам. Сила физической боли от насилия, причинённого мне другой (левой) рукой (снаружи), если принять за невыносимую физическую боль десять баллов, была равно трём-четырём баллам.
Дата
Подпись.
Разумеется, номера и фамилии были размыты. Но отчётливо был виден край синей печати, которой Настя пришлёпнула бумаженцию. Следующей фотографией, вывешенной этим же пользователем Инстаграма, была фотография врача-насильника. Крохотной уютной улыбчивой дамочки предпенсионного возраста. Ростом с ведро и ладошками с дулю. Настенька зашла в пятый кабинет, представилась врачом, собственно, обсервационного отделения и сказала, что ей поручили делать стенд о работе ЖК. «Насильница» охотно и радостно улыбнулась в Настенькин айфон.
– Представляешь? Вот, смотри! – Маргоша шустро подсунула Татьяне Георгиевне экран под самый нос.
Мальцева не удержалась и расхохоталась.
– Ага. Всех в клочья уже и рвёт!
– Кто бы мог подумать, что у Тыдыбыра есть чувство юмора! Надо же, «бимануальное изнасилование»! Бумажку-то она сохранила?
– Бумажку у неё Панин отобрал. Сказал, что будет отбиваться ею от судов. Через психиатрическую экспертизу, разумеется. И, конечно же, орал на бедного Тыдыбыра так, что стеклопакеты трещали.
– Да он не орать на неё должен был, а сразу назначить заведовать этой грёбаной ЖК!
– У него настороженность. После её первой интернет-истории… Ну и срывается на всех за всё про всё. И за Варю, и за тебя. И за…
– И за то, что молодость прошла, ага.
– В общем, теперь Тыдыбыр действительно будет делать стенд о работе нашей доблестной ЖК. Панин постановил.
– Да на здоровье! Сразу после того, как базу данных заполнит… Новая специальность, Марго! Раньше были кто? Мануальщики. А теперь вот – бимануальщики!
Кадр тридцать четвёртый
Арлекины
Панин не вызвал Мальцеву на ковёр. Он вообще резко ограничил свои контакты с нею. Пятиминутки. Обходы начмеда. Административные бумажные дела. Клинические разборы. Операционная. Родзал. Вот, пожалуй, и всё. Их отношения стали рабочими безо всяких выяснений отношений. Он даже стал избегать её взгляда. Татьяна Георгиевна была очень рада таковому развитию событий. Не об этом ли она мечтала все годы их какого-то страстно-обречённого рабочего и практически семейного романа?
– По родильному дому слухи не просто ползают. Они – скачут галопом! Вы что там с Сёмой…
– Марго! – резко оборвала подругу Мальцева.
Они пили кофе на ступеньках приёмного покоя. Уже чувствовалось неизбежное наступление не календарной, а настоящей, реальной, весны. Несмотря на сумрачный предрассветный морок, умирающий снег, перемешенный с вечно витальной гуттаперчевой грязью, несмотря на холод и всегдашнюю привычную безнадёгу, присущую слишком удлинившимся переходным сезонам, всеми пятью чувствами ощущалось, что всегда рождающаяся слабенькой в наших широтах весна хоть ещё и лежит в кювезе отделения реанимации новорождённых, но прогноз благоприятный – и уже не за горами тот час, когда она будет радовать всех громкими воплями, беззаботным агуканьем и всей той радостной суматохой, которая всегда сопровождает растущее живое. Бабушка-зима умирает слишком долго, но как бы ни был тошнотворен запах старческого замурзанного постельного белья, как бы ни печалилась родня угасанию жизни прежней – это не заставит нас перестать быть счастливыми от первых некрепких шажков улыбчивого малыша-весны. Это даже самые распоследние экзист-страдальцы не могут из себя изжить, как бы они ни старались. Ментальное и привнесенное всегда подавляется душевным, базисным.
– Ещё по сигаретке?
– Не, Маргоша. Я уже накурилась. Достаточно. Я просто постою, подышу… Кофе допью! – Мальцева поставила чашку на парапет и сладко потянулась. – Мне хорошо без Сёмы! – сказала она подруге, завершив кошачье упражнение. – Спокойно. Я устала от него. Точнее, мы – устали друг от друга.
– Он тебя ревнует к Денисову.
– Денисов ведёт себя безупречно, Маргарита Андреевна. Мы с ним вкусно отдыхаем в выходные. Он пару раз оставался ночевать у меня дома… Те пару раз, когда я сама там ночевала. И ещё мы с ним решили прокатиться по Мексике, когда наш родильный дом закроют на помывку. О предложении руки и сердца он пока, тьфу-тьфу-тьфу, не напоминает. Может, и самому уже смешно стало?
Татьяна Георгиевна посмотрела на подругу, явно ожидая от неё того, чего все женщины ожидают друг от друга: сочувствия, соучастия, «нет-нет-нет, ты что дура? С чего бы это вдруг смешно?!» – и всего такого прочего, в подобном ключе. Что правда, ни Маргариту Андреевну, ни уж тем более Татьяну Георгиевну нельзя было назвать обыкновенными женщинами в этом смысле. Заунывное помешивание давно смолотого в пыль и занудное пережёвывание трижды переваренного было для них вовсе не характерно. Не на кухнях по пятницам встречались. Ритм жизни-работы другой. И «жизнь-работа» в их случае была именно что через дефис, а вовсе не через тире. Они категориально-понятийно разнящие знаки, эти дефис и тире. Но изредка-то, в мороке умирания ночи, в каше отходящей в небытие очередной зимы, в предвосхищении рождения рассвета, в предощущении набирающей силу неизбежной очередной весны, наедине друг с другом, с чашкой кофе и сигареткой – можно и самыми обыкновенными бабами побыть.
– Не пори херню! – отрезала Маргарита, выдыхая в промозглые сумерки дым, смешенный с паром дыхания. – Нет, интерн – парень с чувством юмора. Но, поверь, это не тот случай, где ему смешно. Я же вижу, как он на тебя смотрит. Особенно когда ты не видишь. Он тебя любит. А Панин… – старшая акушерка обсервации глубоко затянулась и, решительно выдув дым, сказала, как в ледяную воду нырнула: – Панин бабу завёл. Не хотела тебе говорить. Но и не хотела, чтобы ты не знала. Я ему весь мозг сделала, чтобы он тебе сам сказал. А он трусит.