Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47

Соломатина Татьяна Юрьевна

Отжигала на швабре Козьма Прутков всея роддома старая санитарка Зинаида Тимофеевна. Все прочие Веры Антоновны, Верочки и Любочки были в родзалах и операционных, как рыбы в воде.

Александр Вячеславович Денисов мучился. Но – терпел. Да и работа увлекала и не оставляла времени. Ну, однажды устроил гастроль со случайной бабой. Не утерпел. Не всё же с правой рукой. Потом было жалко бабу. А от себя – гадко.

Маргарита Андреевна Шрамко уехала в Штаты. И уже благополучно родила. Сама. Джонни уговаривал её полететь в Лос-Анджелес, но она всё тянула. А потом случились схватки – и Джонни отвёз Маргошу в пластиковый оазис медицинской помощи. Где под чутким Маргошиным же руководством у неё приняли роды. И попытались всучить счёт поверх страховки. Но Маргарита железной рукой повычёркивала им не сделанные клизмы («Однако! Клизма – сто пятьдесят долларов!»), несуществующее бритьё (она сама дома побрилась) и всякое по мелочи. Оказалось, что страховка на стандартные роды не включает ничего. Даже за дерьмовую глюкозу выкатывают отдельный счёт. Марго родила сама. Учитывая её далеко не юный возраст – молодец. Джонни был готов к аренде частного самолёта, на случай «если…». И вообще, суетился, как малолетний. А когда ему сказали, что родился мальчик, – он упал в обморок. Имя, придуманное им для их с Маргошей первенца ещё в первый его приезд, в русском городе Владимире, было Бенджамен. А Марго упёрлась в Ивана – в честь отца. Джон он же кто? Иван и есть! Короче, назвали мальчишку Иван-Бенджамен. В США и не такое можно. Нет, оно и у нас можно. Но посмотрят криво. А там криво смотреть уже давно окосели. В крёстные матери она вызывала Татьяну Георгиевну Мальцеву. Договорились: крёстный отец с Джонькиной стороны, а мать – с Маргошиной. Её

Светка пока продолжала себя вести, как последняя паскуда (по версии Мальцевой). Или – как несчастная брошенная девочка (по версии Марго).

Татьяна Георгиевна Мальцева стала начмедом и матерью. Вернее было бы написать: матерью и начмедом. Но ей было не до разделения приоритетов. Хотя главное тут то, что она познала любовь. В прямом смысле слова. Любовь – как божественное откровение. А поскольку она была куда как более зрелая и сообразительная особь, нежели большинство тех, кто рожает детей в куда более юном возрасте, она это откровение не забыла. Сформулировать, описать – не могла. Не поддаётся Откровение протоколированию. Но – не забыла. Как забудешь то, что прошито в солнечном сплетении, в надпочечниках, в подкорковых структурах…

Кто-то шёл на повышение, кто-то увольнялся. Кто-то умирал, а кто-то рождался. Кто-то был в роддоме транзитным пассажиром. А кто-то – оставался надолго. А то и навсегда.

Как старый добрый Аркадий Петрович Святогорский. «Часть команды, часть корабля…» У него всё было стабильно. Он всё так же любил всех и вся, а также почитать и поговорить. Лучшего специалиста в своей области трудно было представить. Он обожал свою давно взрослую дочурку Лёлю и шестилетнего внука. И даже свою исполняющую обязанности всевышнего жену любил. Хотя всегда отзывался о ней вроде как слегка насмешливо. Но он вообще такой… Стесняется настоящей нежности. Но ни с чем её не путает.

Однажды поздно вечером он застал Мальцеву в кабинете. Она что-то маниакально печатала на лептопике. Жестом пригласила присесть на диван. Молча! Он, разумеется, не послушался. Про диван. Сварил себе кофе. Налил рюмку. Но – молча. Он никогда не путал неважное с важным. Хотя и слыл болтуном.

Минут через пятнадцать Мальцева отправила что-то на печать. И, взяв из лотка пять листков формата А4, сказала Святогорскому:

– Вот… Прочитай… Только не смейся…

И густо покраснела. И тоже налила себе рюмку.

Аркадий Петрович читал минут пятнадцать. Безо всякого смеха. И без комментариев. Татьяна Георгиевна уже как на иголках вертелась.

Наконец Святогорский отложил последний лист.

– Ну?! – не выдержала совсем уже бордовая Мальцева.

– Неплохо. Я так понимаю, это первая проба художественного пера?

Она кивнула и насупилась.

– Чего надулась? Впрочем, чего это я! У всех писак чрезмерное эго, и оно трепещет.

– Аркаша!

– Да я так, пошутил. Чтобы разрядить атмосферу. Я еле слезу удержал под конец. Стар стал, сентиментален. Тань, откровенно неплохо. Я бы кое-что поправил, что-то уточнил, кое-где – облегчил… Сохранил бы ещё большую недоговорённость недопонятости…

– Я тебя сейчас убью!

– Не убьёшь. Женщина есть любовь! – Аркадий Петрович поднялся, обнял свою давнюю подругу. Поцеловал её в лоб. – Талантливый человек талантлив во всём… Тань, не плачь! Сама же написала… Всё проходит. Или меняется. Или не меняется, но проходит. Я даже не спрашиваю, «с чего вдруг». Потому что я знаю «с чего». Тем более, что это всё совсем не «вдруг». Это такая психопрактика. Экзист. Бытие. И всё, что ты написала, – абсолютная законченная чистая правда. Говорят «чистая правда», но уже давно забыли истинное значение чистоты правды. Очищения правдой.

– Аркаааша! – вдруг захлебнулась навзрыд Мальцева. – Я всегооо лишь садииилась написааать что-то шуууточное для Муууси! Как-то же нааааадо оставить дочери завеееты про аппаратный педикюууур!..

– Ну вот, слёзы обернулись воем белуги. А ну, вытри эти водопады! Давай ещё выпьем! Если ты мне дашь карандаш и обязуешься минут пятнадцать – двадцать помолчать, я внесу кое-какие дельные правки в твой неумелый, но очень талантливый и многообещающий экзерсис. Ты знаешь, сколько писателей вышло из врачей?.. В Интернете посмотришь. Лень перечислять. Всё, давай мне карандаш и ещё одну рюмку – и помолчи. И не реви, я сказал! И слетай в Америку. Возьми Муську, покуролесь с Маргошей на просторах. Это будет чудесно. А там… Никогда не знаешь, что ждёт за поворотом. Это не страшно. Это – безумно интересно!

Татьяна Георгиевна выполнила приказания анестезиолога. Карандаш, рюмка и пятнадцать минут тишины.

Когда он ушёл, она внесла его правки. И снова распечатала.

Жизнь женщины

Женщина приходит в этот мир без страха и без желаний. Без веры, без любви…

Без ничего.

Результат посттравматической ярости.

В начале не было ярости. Была только ясность. В ясности не было ничего, кроме покоя, размеренности, уюта. Так было от момента сотворения до дня примерно двести восьмидесятого, когда стало нехорошо.

Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…

И твердь посреди воды отделяет райское море от адского сада… Подхватило ураганом, понесло водами по пещерам… Удар. Ещё удар. Головой об камни! Больно же! Что это за зверь завывает по ту сторону: «Ябольшенимагуууу!» Это ты-то не можешь?! Но это не тебя бьют о стены пещеры в ритме метронома, установленного на presto! Это я больше не могу! Отделилась вода, явилась костяная сушь, безвидна и пуста, и пока Божий Дух носится не пойми где, мне – здесь и сейчас! – сдавливает лёгкие, выжимает надпочечники, сплющивает голову, сердце лопается, я ослепла, мне конец, конец… Конец туннеля. Так вот он каков, этот самый «да будет свет»?! И стал свет! Нельзя ли уменьшить яркость?! Что ж вы как на допросе, изверги?! Холодно! Лёгкие наполняются ледяными молекулами. Сейчас меня разопрёт, взорвёт, как бутылку с водой в морозилке… Это она больше не могла? Да на ней пахать можно!.. А сейчас она что? Плачет или смеётся? Припадочная какая-то! Сейчас я расскажу ей, что такое настоящее «ябольшенимагу!»

Но…

Первый крик обнуляет филогенетическую память, прячет знания, лишает силы. Что для ангела хорошо – для человека смерть.

Она приходит в этот мир ангелом, но, чтобы жить человеком, необходимо забыть. Опустеть. Амнезия – охранный механизм человеческого в ангеле. Предохранитель. Чтобы не перегореть. Ибо что для человека хорошо – для ангела не совсем понятно.

Она – маленький человек. Великолепный пупс с бархатной кожей. Проект женщины. Сухо. Мокро. Сыто. Голодно. Болит. Не болит. Забавно. Грустно. Приятно. Печально. Другая она постоянно рядом. Мама? Почему мама? Ладно, пусть будет мама. Раз уж ко всему должно быть прилеплено слово. Цветы? Они называются цветы? Любовь? Что такое любовь? Это как мама и как цветы? Но мама – вот. Вот – цветы. А любовь, она какая? Любишь маму? Как это? Обнять? Да, тогда люблю. Обнимать – это хорошо. Любить маму – это целовать маму? Да, люблю. Целовать – это хорошо. Любовь – это обнимать и целовать. Принято. И станет так.

– Мама, я люблю Петю.

– Ты ещё маленькая!

– Но если я, маленькая, люблю маму, то почему я, маленькая, не могу любить Петю? Мы с Петей обнимаемся и целуемся.

– Обниматься и целоваться с мальчиками можно, только когда выйдешь замуж!

– Выйти замуж – это тоже любовь?

– Да. Любовь.

– Тогда надо выйти за Петю замуж, потому что мы уже обнимались и целовались.

– В детском садике не выходят замуж.

– А когда выходят замуж?

– Когда вырастают.

– Мамочка, а почему ты не замужем? Ты не выросла?.. Мамуля, почему ты плачешь?

– Я больше не могу!..

Она растёт, и оказывается, что любовь – это не только объятия, поцелуи и смех, но ещё и слёзы, скандалы, раздражение… Хорошие девочки должны слушаться. Но изгнанный ангел взывает к битве. К битве за любовь. Она растёт – и её не понимают. Или ещё хуже – не принимают.

Любовь – это когда тебя принимают, не понимая.

У любви оказываются градации. Сложные человеческие градации. Сразу и не разобраться. Появляются желания. И страхи.

Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…

Возраст первых гормональных бурь. Бунтов гипофиза и мятежей гипоталамуса. Нечистая кожа. Сальные волосы. Начались ежемесячные женские неприятности. И с этим жить ВСЮ ЖИЗНЬ?! Не всю, говорите? Лет сорок? Мама, сорок лет и есть вся жизнь!.. Через несколько месяцев кожа очистилась. Волосы посвежели. Разве только накануне… Но большую часть времени она хороша, как картинка. Кожа сияет. Глаза блестят. Её желания становятся непонятней. И неотделимы от страхов. Объятия и поцелуи вызывают странные ощущения внизу живота. Приятные? Неприятные? Непонятно. Нет тверди, отделяющей небеса от бездны. Низ живота тянет, потому что?.. Или – потому что! У Васи твердь очевидней. Васина твердь приятна? Неприятна? Непонятно.

– Мама, мне нравится Вася?

– Ты у меня спрашиваешь? Мне он не нравится.

– Мама…

– Ну, что ещё?!.

Про Васину твердь у мамы лучше не спрашивать. Будут слёзы и «я больше не могу». Маме никто не нравится.

Самостоятельный вывод: Васина твердь нравится, когда нравится сам Вася.

Кажется, она любит Васю. Кажется, Вася любит её. Они оба этого хотят. Больше хочет Вася. Почему бы нет?.. Но почему на вечеринке у приятелей, в какой-то комнате, заваленной хламом? Уйти? Вася скажет, что она ломается. Почему – ломается? Ей действительно хочется уйти! Она не желает того, что сейчас произойдёт. Произойдёт скомканно, некрасиво. Не там, где полагается. И не так, как следовало бы. Но останавливает страх показаться не взрослой. Вася однажды подарил ей цветы. И они ходили в кино. Мама учила быть благодарной. Любовь – это быть благодарной. А как полагается – это только в кино и в книгах.

Почему же так мерзко? Гадливое ощущение. Подружка утверждала, что это самое лучшее занятие на свете. Может, у подружки Вася был лучше? Да вроде такой же приблизительно. Может, врёт?

Любовь – это ложь.

Вася был без презерватива. Но они же любят друг друга! Хотя она уже, кажется, не очень. Да и Вася, похоже, не слишком ей рад. Встречаясь, обмениваются приветами. Всё. Прошла любовь, завяли помидоры. Задержка… Слава богу, пронесло. Не беременная!

Через месяц она любит Сашу! Она сходит по нему с ума. Любовь – это сходить с ума. По Саше. По её единственной любви. Она любит в первый и в последний раз. Сама затаскивает его к себе в постель. Пока мама на работе. С Сашей она встречается год. Любовь – это встречаться. Саша старше Васи. Он пользуется презервативами. Она хочет за Сашу замуж.

Потом хочет замуж за Лёню.

Потом – за Володю.

Потом – не хочет замуж, потому что это пустое. Хотя мама уже подпиливает и про замуж, и про ребёнка. Но, мам, чтобы родить ребёнка, не обязательно выходить замуж! А замужество не предполагает обязательного ребёнка! Люди могут просто любить друг друга! Понимаешь? Просто любить! Что это за жизнь такая – «просто любить»?! Я не знаю, мамочка. Но очень хочу узнать! Мама, а какая должна быть жизнь? Ну вот. Опять слёзы. И ты опять больше не можешь, мама. Я помню. Это было первое, что я услышала. Лучше бы ты кричала: «Я всё могу!»

Любви нет. И секса нет. Есть учёба – работа – карьера. Спасибо феминисткам. И успокоившему бури абонементу в фитнес-клуб.

Через год на вечеринке она встречает Пашу.

Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…

Возраст первой зрелости. Первой настоящей недетской влюблённости. Любовь – это влюблённость. Она беременеет и выходит за Пашу замуж. Или выходит за Пашу замуж – и беременеет.

Любовь – это беременность.

Беременность – это удивительно! Но тревожно. Хлопотно. Её тошнит. Она опухла. Тайком съела кусок земляничного мыла. Она страстно желает ребёнка и страшится ему хоть чем-нибудь повредить. Это радостно. И боязно. Сходить к врачу, не сходить? Да они больше вредят, чем помогают! Каждый укол и осмотр – стресс! Но вдруг что-то не так?! А роддом? Какой выбрать?

В родзал она идёт с Пашей. «Ябольшенимагу!» Обиженный рёв. «Поздравляем, у вас девочка!» Славная девочка-лапочка. Обнимать-целовать. Паша-папаша перерезает пуповину. Счастлив. Раздаривает цветы всему роддому.

Любовь – это ребёнок.

Пеленать или нет? Памперс или так? Бороться до потери пульса, сознания и разума за синее жалкое молоко – или смесь? Кормить грудью до школы – или стыдно перед соседями? Гнездоваться – или вернуться к жизни? Делать прививки – не делать прививки? Плавать раньше, чем ходить? Танцевать раньше, чем летать? Развесить над младенческой кроваткой английский алфавит или пусть в носу ковыряет безмятежно? Первая улыбка. Первые зубы. Первые сопли. Первое неповиновение. Когда это безумие закончится?! «Я больше не могу!»

Что? Она слишком погрязла в ребёнке? Паша-папаша так и сказал: погрязла. Только бы не плакать при дочери. Не скандалить при ней. Не раздражаться. Не срываться на ней… Не получается.

Любовь – это раздражение.

Паша уходит, оставив на память язвительно-саркастичное «папаша». Ему оно больше ни к чему. И не он уходит. Она сама его выгоняет. Не важно! У неё есть дочь. Она подрастает и задаёт вопросы, на которые у неё нет ответов. Пусть лучше хорошо учится, а не о мальчиках думает! Хотя бы посуду за собой приучилась мыть! Любовь – это заботиться друг о друге.

Любовь – это забота.

Появляется Николай. Он замечательный. Но она уже осторожна. Убеждают – отличная партия. И хорошо относится к её дочери. Но ей не нужна партия. Она – беспартийная. А к дочери и дворник хорошо относится. Выйти замуж за дворника? Правильный, как костюм-тройка, Николай растворяется в пространстве. Ему нужна правильная любовь.

Любовь – это правила.

Она ещё молода! И – вдруг стала женщиной.

Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…

Да, наконец. После всех Вась и Саш, после мужа, родов, развода, одинокой жизни – она стала женщиной!

Возраст зрелой страсти. Её тело прекрасно. Она великолепна. Красива. Остроумна. Здесь – чуть обречённого цинизма. Вот тут – оленячьи глазки… Наконец-то появился умелый любовник! Имя? Было какое-то имя. Но – не до имён! Оказалось, что умелая многоопытная твердь может нравиться сама по себе. Возможно, его звали Денис. Или Алексей. Или Степан. Какая разница?! Она уже знает всё об этом.

Надо бы поговорить с дочерью. Надо бы… Надо бы… Надо бы поговорить честно, открыто, искренне… Надо бы…

Но пока любовь – это секс. Любовь – это многообразие. Все фрукты в саду хороши. Щедрые любовники. Жадные любовники. Щедрые женатые любовники. Жадные старые холостяки. Дай бог лица различать и самой мужиком не стать. Любимая цитата: «Мы сами стали теми парнями, за которых хотели выйти замуж…» Не стали! Парни по ночам не плачут в подушку! И не делают абортов.

Ещё через время – все фрукты в саду недостаточно хороши. Дай бог, если хороша хотя бы твердь. Иные фрукты уже превращаются в овощи.

Кажется, она ещё раз сходила замуж. Или просто жила с кем-то? Какая разница. Шла на росомаху и медведя – а вся тайга сплошь в заячьих петлях. Или ты плохая охотница. Не Диана.

Неужели она стареет?! О боже, да! Зеркало не врёт. Теперь – всё? Потому что любовь – это молодость. Это всем известно. Старых женщин не любят! Зачем любить старых, когда вокруг столько молодых? Надо бы поговорить с дочерью… Чёрт, ей уже двадцать пять? Когда она успела? Дочь выросла. Мать умерла. Сама она скоро перестанет быть женщиной. Просто не с кем. Всех хороших мужиков расхватали. Мало кому везёт в лотерею. Такова жизнь. А как иначе-то?

Ангел умер.

Человек разочарован.

Демон разливает на двоих.

Нечем дышать. Совсем нечем дышать. Буря. Ураган. Мир, сражаясь в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсирует, обхватывает, давит, изгоняет…

О, нет-нет! Это не начало конца. Это – фарс! Точнее – климакс.

Фигура ещё ничего. Особенно в утягивающем белье. И в сумерках. Не так видны морщины на сохнущей коже.

Демон смеётся над заместительными гормональными таблетками и кремами от морщин. Демон потешается над попытками омолодиться. Демон хохочет над обвисшими дряблыми татуировками, до истерики заливается над ботоксом, лазерными подтяжками, озоновыми инъекциями и закрашиванием седины. Демон заставляет наряжаться в не по возрасту нелепые наряды и фотографировать себя в зеркале. Демон обращает внимание на молодых красивых парней. Демон сводит с ума. Проникает в душу.

А не пейте с кем попало!

Она идёт вечером по улице. Покупает сама себе цветы. Идёт и плачет.

Да, она много любила! Были: мама, цветы, объятия, поцелуи, замужества, слёзы, скандалы, раздражение… Её принимали, не понимая. И понимая – изгоняли. И она изгоняла, поняв. Она была благодарной, лгала, сходила с ума, встречалась, влюблялась, была беременной, рожала ребёнка. Она заботилась. О ней заботились. Были правила. Было много секса. Было много многообразного секса. Была молодость…

Она… больше… не может…

Не плачь, Женщина! …сказываю тебе: прощаются грехи… многие за то, что… возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит… вера твоя спасла тебя, иди с миром.

– Это вы мне?

– Вам.

– Простите, мы разве знакомы?

– Нет. И это прекрасно – наконец познакомиться с той, кого я люблю. Всегда любил. И буду любить, пока смерть – чем бы она ни была – не заставит нас посмотреть на это иначе.

– Мужчина, вы ненормальный?!

– Очень рассчитываю на это!

Когда-нибудь она обязательно умрёт. Умрёт без страха. Без желаний. Без веры. Потому что вера – лишь способ. Один из. А откровение последнего выдоха отменяет амнезию первого вдоха – и женщина перестаёт быть человеком и становится любовью. Ангел воскресает. Демон отправляется в КПЗ. А те, кто ещё в состоянии видеть, понимают: женщина есть любовь.

Мальцева взяла отпуск за свой счёт. На два месяца. Панин настоял. Он назначил Родина исполнять обязанности начмеда. Распоряжением сверху. Поцелуева хороша, но после случившегося – хоть и больше года назад – её пока не стоит снова назначать даже временно. Пока Танька слетает к Марго, он как раз достроит дом под ключ со всеми отделками, мебелями и занавесками. Он конечно же будет очень скучать по Мусе, но есть скайп. Да и Таньке надо поглубже нырнуть в материнство. Опять же – за два месяца его девочки по нему соскучатся. Что иногда есть очень полезно.