Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
— Это я-то сила? Господи-и!
— Да, вы, вы — если захотите! Вы анатомию когда-нибудь учили? Нет? Человек тогда здоров, когда не одни главные органы его тела — сердце, легкие, но и самые крошечные сосудики работают отлично, помогая друг другу. Вы знаете, что тяжелые болезни начинаются иногда с пустяков? А теперь вообразите: мы все, народ советский, мы — как одно тело и одна душа. Если где-то плохо работают, это обязательно отзовется в других местах. Представьте себе, если многие бригады, а за ними и целые заводы будут работать спустя рукава, какая это будет страшная болезнь! А нам болеть никак нельзя. У нас должны быть стальные мускулы, да! Вы понимаете, что я говорю об этом не только в физическом смысле, а также и о душевной жизни…
— Вам все что-то необыкновенное чудится, Софья Евгеньевна, — слабо усмехнулась Шанина.
— Чудится? — И лицо Сони опять залилось упрямым румянцем. — Да вся наша жизнь необыкновенная! Смотрите, Ольга Петровна, какое ужасное опять лето мы пережили, и как всем трудно сейчас, в сталинградские дни, другой бы народ голову потерял, а мы держимся и будем держаться! И я вас прошу…
Соня вдруг остановилась на середине комнаты, встряхнула головой, будто отвечая каким-то своим мыслям, потом, как с разлету, села рядом с Ольгой Петровной и положила ей на плечо горячие ладони.
— И я вас прошу, Ольга Петровна, не мешать нам всем крепко держаться!
— Я мешаю? — даже испугалась Ольга Петровна.
— Мешаете, — твердо сказала Соня, — мешаете нам тем, что стоите на месте. А вы должны и можете быть сильной, умной! Вы можете работать лучше, можете!
Ночью, переворачиваясь с боку на бок, Ольга Петровна вспомнила и весь этот необычайный разговор и жизнь свою. Странно, — собственная жизнь ее, что еще недавно представлялась чистенькой, нарядной и вполне достойной, теперь напомнила ей маленькую улицу где-то на окраине города — узенькую улочку, пыльную и сорную…
Утром Ольга Петровна встала в беспокойно-освеженном настроении, словно торопилась куда-то в путь. В цехе, на своем рабочем месте, она появилась раньше Глафиры и Анастасии и задание выполнила почти одновременно с Кузьминой.
— Эй, Настя, гляди: наша тихонькая обогнать тебя хочет! — предостерегла подругу Лебедева.
Ольга Петровна в ответ только прищурилась. На другой день она опять догнала Анастасию Кузьмину.
— Смотри-ка ты! — изумилась Глафира.
После смены, среди пара и плеска воды в переполненной душевой, Глафира громко рассказывала о том, как «тихонькая» Шанина уже вот-вот кое-кого обставит». Кузьмина недовольно профыркивала, бросая по временам:
— Ну, и ничего особенного!
Ольга Петровна отлично понимала, что рассказывает о ней Глафира для того, чтобы подзадорить Анастасию, но тем не менее, слышать о себе слова похвалы было очень приятно. На третий день Соня сдержанно похвалила Ольгу Петровну:
— Да, у вас уже кое-что получается.
Через минуту Ольга Петровна услышала, как Глафира сказала Кузьминой:
— Ой, Настя, держи ухо востро!
Но это подъемное настроение еще было зыбким, как кое-как настланный мостик, и всякий толчок мог поколебать его.
До этих дней Ольга Петровна равнодушно съедала то, что отпускалось в заводской столовой. Теперь у нее будто обострился вкус. Однажды, принимая свою обеденную порцию, Ольга Петровна понюхала щи и возмущенно крикнула в кухонное окно:
— Мало вам, что еда скверная, так вы еще и капустой гнилой людей кормите!
Толстая и широкая, как печь, растрепанная повариха в грязном фартуке быстро шагнула к окну, и Ольга Петровна увидела потные и трясущиеся от злобы щеки Олимпиады Маковкиной.
— Вона какая барыня чумазая тут выговаривает! — и, вытаращив на Ольгу Петровну желтые злые глаза, Олимпиада обозвала ее безобразными словами.
За Ольгу Петровну тут же заступились десятки голосов, и вся очередь перед оконцем зашумела, — но обида все равно осталась.
— Вот, Софья Евгеньевна, — укоряя, сказала после работы Ольга Петровна, — вы все только необыкновенное примечаете, а Олимпиада, грубая, грязная баба, у всех на глазах оскорбляет честных людей. Подобное безобразие, как сегодня в столовой, куда вы отнесете?
— Это нужно искоренить, бороться с такими типами. Давайте подумаем, как бороться с безобразием в столовой, — предложила Соня.
Через два дня Ольга Петровна после обеда заявила Соне:
— Олимпиада меня опять оскорбила… Теперь уже она сама наскочила на меня, издевалась, срамила меня перед всеми. За что же это?
В голосе ее зазвенели слезы, рука, потянувшаяся за электродом, дрожала.
— Погодите немножко, — остановила ее Соня, — успокойтесь, уймите руку, а то напутаете.
— А завтра она опять меня будет оскорблять? — вспыльчиво перебила Ольга Петровна.
— Не будет, не посмеет, — твердо сказала Соня. — Позвоню сегодня Тербеневу и напомню, что он обещал вызвать Маковкину.
Соня позвонила.
— Соединяю, — предупредительно сказала секретарша Тербенева, но в трубке долго не отзывались.
Наконец холодный голос Тербенева лениво произнес:
— В чем дело?
Соня кратко рассказала, что «к безобразиям в столовой прибавились антиобщественные выходки Маковкиной».
— Товарищ Тербенев, мы вас очень просим поскорей вызвать Маковкину. Рабочие возмущены ею, и мы думаем…
— Я вызову Маковкину, когда сочту это нужным, — уже совсем ледяным тоном произнес Тербенев, и вдруг Соня услышала, как отводная трубка стукнула о стол.
Соня, не сразу сообразив, недоуменно позвонила опять.
— Послушайте, — сказала она секретарше, — соедините меня опять, нас, кажется, прервали.
— Ничего подобного, — уже без тени любезности отрезала секретарша. — Алексей Никоныч просто не хочет с вами разговаривать!