Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
— Максим!
Дрожащими руками он взял со стола рисунок. Максим Кузенко, в сдвинутой на макушку бескозырке, смотрел ему навстречу. Его темные глаза, глубоко запавшие в орбиты, резкие морщины вдоль худых щек с пятнами гари и дыма, крепко сжатый рот, отросшие усы, небритый подбородок, грязная, будто истлевшая, вся в клочьях, тельняшка, голое плечо с остро выдавшейся ключицей — все в этом быстро схваченном облике Максима дышало яростным бесстрашием и вместе с тем безмерной, нечеловеческой усталостью и душевной мукой.
Игорь-севастополец обернулся было к художнику, чтобы спросить, когда он рисовал Максима, и тут заметил на столе еще один рисунок, в красках которого вновь почудилось ему что-то знакомое. Задрожав, он взял в руки акварель на квадратном листе ватмана и опять сдавленно крикнул:
— Максим!
Да, это было тоже лицо Максима Кузенко, но мертвое, землисто-желтое, с плотно закрытыми глазами. Руки товарищей-моряков бережно поддерживали его голову в бескозырке, его поникшие плечи, бессильно согнутые колени. Внизу, под ним, зияла чернотой яма, которая ждала его. А в вышине, будто благословляя борьбу и муки людей, сияюще розовело рассветное небо.
Игорь-севастополец сразу узнал этот розово-золотой крымский рассвет, зачинающий собой длинный летний день.
— Это я рисовал уже лежа в госпитале, — заговорил художник. — Сделано по памяти, но все абсолютно точно. На рассвете того дня мы были зажаты врагом со всех сторон и готовились уже сесть на катер. Вон, видите справа часть его кормы на волне? Но тут смертельно ранило Максима Кузенко, и мы, чтобы достойно похоронить его, нашего лучшего храбреца, навязали врагу бой.
— И успели похоронить? — серьезно спросил Сунцов.
— Успели. Могилу заровняли, даже завалили большим камнем, чтобы фашисты не обнаружили ее и не надругались над телом нашего Максима. Я вижу в этих акварелях первые эскизы будущих моих картин… Игорь, что с тобой? Ну что ты, братец мой, морячок, что ты?
— Лучше бы вы этих картин н-не писали… — бормотал сквозь слезы Игорь-севастополец, угловато освобождаясь из объятий художника. — Максим погиб, а вы из него картину сделаете, чтобы у меня сердце кровью обливалось…
— Вот оно что-о! — протянул художник. — Да ты, братец мой, хитер, даже очень хитер!
— Я? Почему?.. — И севастополец от неожиданности даже перестал всхлипывать.
— Ты хочешь, значит, чтобы мои зарисовки и наброски утешали тебя и вообще всех вас: ничего, мол, милые мои, война — просто кратковременная неприятность, небольшой изъянец на физиономии, который, как выражаются добрые нянюшки, до свадьбы заживет! Нет, Игорь и вы все, ребята, держитесь как мужественные люди, смотрите на эту кровь и смерть и говорите себе: «Мы все это видели, мы все это знаем, мы отражаем черную фашистскую погань!» Чтобы правду об этой войне на тысячу лет передать, мы должны все знать и помнить!
— Иннокентий Петрович! — отчаянно воскликнул Игорь Семенов. — Я сказал глупость! Вы не сердитесь на меня?
— Разве я тебя первый день знаю? — ласково сказал художник и прижал к себе острое плечо Семенова.
Юля увидела, что художник с улыбкой смотрит на нее.
— Что вы кукситесь, девушка? Обидели вас?
— Нет, нет! — вспыхнула Юля. — Это просто так… Я сама не знаю…
Когда вышли от художника, Сунцов нарочно отстал от товарищей и притянул к себе руку Юли:
— Поговорим, Юленька…
Теперь они, случалось, днями не видались. Встречаться осенью стало гораздо труднее: куда пойдешь в нескончаемый дождь?
— Как хорошо, что уже подморозило, — сказал Сунцов, — можно и по улице побродить.
— Да, конечно, — покорно и грустно вздохнула Юля.
У Сунцова сжалось сердце.
— Эх, какая ты, право, Юля… Все из-за ребят расстраиваешься?
— Да мне же обидно… Они меня не любят, — безнадежно говорила она. — И Соня мной, я знаю, недовольна. И тетя Оля ворчит на меня. Уж такая я несчастная уродилась!
— Ну зачем так думать? — горячо возразил Сунцов. — Если у тебя работа не клеится, спрашивай почаще, иначе ведь не научишься ничему! Ну хочешь, я с Сонечкой поговорю?
— Ах, нет, нет… не надо! — испугалась Юля и тихо заплакала. — Знаешь, Толя, у меня выдержки нет. Только начнет у меня что-то выходить — и вдруг чувствую, что безумно устала… все так и завертится у меня перед глазами. Потом мне совестно станет перед Соней и перед всеми. Начну поправляться — и опять сорвусь. Лучше бы мне умереть, Толя!
— Что ты, что ты!
Сунцову стало страшно: вдруг он действительно останется без Юли… Нет на свете человека, кого бы он так любил и жалел, как ее, Юлю. Все готов сделать для нее, Только бы она была счастлива.
«Дурак я, дурак! Стеснялся ребят, лишний раз боялся с ней встретиться! — с раскаянием думал Сунцов. А она еще ребенок совсем!»
Он почувствовал себя сильным, разумным человеком, который может влиять на судьбу другого.
На крылечке общежития Сунцов задержал Юлю.
— Погоди… Слушай, Юля! Проси меня обо всем, что тебе нужно. Обещаешь мне? — И Сунцов медленно сжал ее холодную руку.
— Обещаю, — тихо ответила Юля…
Когда Сунцов вошел в комнату, оба Игоря и Сережа Возчий решали кроссворд и спорили из-за какого-то слова «по горизонтали».
— Наш кавалер пришел, здрасьте! — как всегда дурашливо приветствовал Сережа.
— Это ты о чем? — холодно спросил Сунцов, вешая на гвоздь фуражку.
— Знаем, знаем, с Юлечкой гуляли-и! — злорадно пропел Сережа.