Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
— Ах, ведь и в самом деле, Толя… — начала было Юля, но глаза Сунцова красноречиво сказали ей:
«Да неужели ты не понимаешь, что ты здесь лучше всех?»
— Ну, хорошо… пойдем! — улыбнулась Юля и, положив руку на плечо Сунцову, шепнула по адресу Тани Панковой и Квашина: — Ой, как чудесно у них мазурка получается!
— Подумаешь!.. Вот я поведу тебя сейчас… не хуже этого подполковника!..
И, мрачно блеснув глазами, как будто дело шло о важнейшем шаге в жизни, Сунцов повел Юлю следом за Таней Панковой и Квашиным. Веселый голос Сони Челищевой ободряюще крикнул Сунцову:
— Хорошо, хорошо!
Сунцов, красиво наклонясь к Юле, еще смелее повел ее.
— Внимание, Татьяна Ивановна, внимание! — вдруг сказал Квашин, поклонился и опустился перед ней на одно колено, а сам все тем же мягко направляющим пожатием руки закружил ее вокруг себя.
Она облетела несколько раз вокруг него, чувствуя в себе светлый дурман от гибкости и бессознательной красоты движений своего тела. Воспоминания о беспечных днях и песнях ранней юности пронеслись перед Таней. Сладкая печаль на миг сдавила грудь. Но Квашин уже вскочил на ноги, и Таня опять стремительно понеслась по кругу. Яркий свет, множество лиц, пестрые пятна одежд сливались перед ней в общий вихрь, переливающийся красками. Потом будто плеск волн грянул ей навстречу, а громкий, смеющийся голос Квашина пропел над ее ухом:
— Молодец, Татьяна Ивановна! Успех, успех!
Тогда Таня поняла, что это аплодируют им за мазурку. Смущение мгновенно овладело ею, и она вышла из круга.
— Нет, больше не могу…
— Ловко, дочка, ловко! — похвалил Иван Степанович и протянул руку Квашину. — Вот спасибо, Николай Андреич, расшевелили вы нашу Несмеяну-царевну! То-то моя Наталья Андреевна будет довольна! С внучком она дома осталась, но приказала мне все способы изыскать, чтобы Татьяну развеселить… Ан так и вышло! Вот спасибо вам!
Оркестр заиграл польку, Таню пригласил кто-то, и ее серое платье с синей бархоткой вокруг талии уже мелькало светлой дымкой среди танцующих пар, которых становилось все больше.
Оба Игоря и Сережа стояли на балконе и смотрели вниз, на переливающуюся пестротой, подвижную, как волны, толпу.
— Довольно красиво! — сказал Игорь Семенов. — Похоже, как до войны было у нас в Севастополе, в Доме Красной Армии и Флота.
— Только бы нам не прозевать! — озабоченно промолвил Сережа.
Его больше всего занимал «аттракцион», задуманный неугомонным «вечным шафером»: по знаку, поданному шафером (четыре взмаха зеленым платочком, «на все четыре страны света»), три его помощника освещают зал множеством разноцветных лампочек и осыпают танцующих конфетти и серпантином.
— Вон Толька водит свою красавицу, чтобы ее черти взяли! — злился вслух Сережа.
Он вынул из ящика большой круг яркорозовой серпантинной ленты и, подняв его вверх, сказал мстительно:
— Брошу потом вот эту штуку Юльке прямо на башку… Пусть она в ней запутается да пусть на пол брякнется… во-о!..
— И охота тебе, право! — осудил Игорь Семенов. — Я и не знал, что ты такой злой.
— Будешь злым после проборции, какую нам сегодня Соня задала! А все из-за Юльки! Ай-яй, подумаешь, какая радость Анатолию привалила… влюбился, как дурак… Ну и черт с ним… я его за это пре-зи-раю!
Игорь Чувилев стоял молча, прислонясь плечом к стене, и временами только устало помахивал рукой, прося парня помолчать.
Настроение Игоря Чувилева изменилось под влиянием обличительных слов Сони Челищевой. И не то чтобы уж очень ему хотелось каяться, а иное, более сложное чувство овладело им. Когда Соня обвиняла его и Сережу в нечуткости, Толя Сунцов слушал ее возмущенную речь с видом полного согласия, а его спокойное лицо и гордо приподнятая голова будто говорили: «Я думал и делал не так, как вы. Да, да, мы, оказывается, живем по-разному». Игорь вдруг понял, что Толя уже начал жить иной, своей жизнью, что настроения его уже стали другие. В дни их детской дружбы обоим казалось, что они думают и действуют совершенно одинаково. Теперь, оказывалось, эта мальчишеская дружба прошла, — Игорь бесконечно жалел о ней, но ничего нельзя было поделать. Они или должны были найти «общий язык», как выразился однажды Сунцов, или же разойтись в разные стороны. Сегодня Челищева, обличая Сережу, как более виноватого по отношению к Юле Шаниной, заметила Чувилеву:
— А ты, Игорь, знаешь, немножко меланхолик. Из-за этого, по-моему, тебе будет трудновато в жизни.
И ведь в самом деле он немножко меланхолик, склонен к грусти, к раздумью, быстро обижается. С веселым и озорным характером, вроде Сережи Возчего, жить, конечно, легче.
«Да, жизнь грудная и мудреная штука!» — подумал Игорь и улыбнулся.
Сегодня он сделал приятное открытие: случайно прислонясь к дверному косяку с зарубкой его роста, он обнаружил, что голова его теперь приходится выше зарубки по крайней мере на целую ладонь, — он, значит, теперь уже не «коротышка».
…Наконец Шурочка-шафер поднял руку и четыре раза взмахнул зеленым платочком.
Трое его помощников на балконе дружно взвизгнули от радости: множество лампочек, спрятанных в зелени пихтовых веток, вспыхнули, как яркие луговые цветы, и тут же вниз полетели, развиваясь и шелестя, разноцветные ленты серпантина и пестрая метель конфетти.
— Вальс-с-с! — высоким и тонким голосом, с каким-то придыханием объявил «вечный шафер». — Месье, амбрассэ ле дам!.. Вальс!.. Пра-а-шу!
Николай Квашин вновь пригласил Татьяну Панкову:
— Татьяна Ивановна, осчастливьте! Слышите, вальс из «Принцессы Турандот»?
— Слышу, конечно, — улыбнулась Таня. — Но, знаете, уже пора домой…
— Ничего, ничего, дочка, повеселись, еще время есть, — заговорщически подмигнув Квашину, сказал Иван Степанович. — Ведь ныне выходные, как говорится, в кои веки, только через три недели опять сможем отдохнуть. Ну, ребятки, пойду пока к своей стариковской компании, перекинемся в лото, что-ли… А вас, Николай Андреич, на случай, ежели меня не найдете, прошу дочку до дому проводить… Ну, покружись, Танюшка, покружись, душе веселей станет!
— Ну? Благословение родительское получили? — засмеялся Квашин и мягко обнял ее за талию.
Как после выпитого одним духом бокала, Таня вдруг опьянела от этого наслаждения движением и музыкой. Тревога и боль за Сергея куда-то бесследно исчезли, — остались только музыка и опьяняющее чувство молодости, что, как птица из клетки, вырвалось на волю.
Когда Таня вновь села на свое место, задорный голосок звонко крикнул ей в ухо:
— Хватит уж, хватит, миленькая!
— Что такое? — изумилась Таня и непонимающими глазами посмотрела на сидящую рядом с ней Веру Сбоеву.