Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
На улице Пластунов сказал:
— Я сейчас смотрел на бригаду Челищевой и думал: разве ее история — только факт производственной жизни?
— Верно! — горячо поддержал художник. — Конечно, далеко не только это!
— Пять женщин, к тому же очень разных, жили все это время очень напряженной душевной жизнью… и победили, как подлинные воительницы.
— Как вы сказали? — вскинулся художник. — Воительницы! Очень хорошо… Чертовски рад! — Он рассказал Пластунову о начале своей работы над этюдом новой картины. — Ох, здорово-о! — восторженно басил Ракитный. — Карандашу и кисти без слова тоже ходить нельзя… вот этого-то словца, оказывается, мне и не хватало!.. Ох, спасибо вам, Дмитрий Никитич!
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЕРЕД БИТВОЙ
Пятого ноября поздно вечером Пластунов и Костромин уединились у Пермяковых. Председатель завкома Афанасьев заболел гриппом и послал извинительную записку, что «на узком совещании» быть не может. Пластунов, со свойственной ему откровенностью, заявил, что отсутствие предзавкома, пожалуй, урона делу не принесет.
— За эту неделю я ознакомился с делами завкома и пришел, Михаил Васильевич, к выводу: нам с вами следовало бы чаще знакомиться с работой предзавкома, нашего уважаемого товарища Афанасьева.
— Человек он честный, Афанасьев-то, здешний, коренной, заводу предан, как семье своей, — не скрывая недовольства, сказал Михаил Васильевич: иногда ему казалось, что Пластунов тревожится даже там, где нет никаких поводов для этого.
— В преданности Афанасьева заводу я не сомневаюсь, Михаил Васильич, — серьезно сказал Пластунов, — но этого еще маловато. Когда вы поднимаетесь на вершину горы, вам ведь мало одного вашего желания достичь ее, вы вооружаетесь разными инструментами, веревками, продуктами и прочим… Правда?
— Правда, — неохотно согласился Михаил Васильевич. — Но все-таки мне за Афанасьева вроде даже обидно: когда все было хорошо, он был хорош; теперь, когда мы завалились, он, может быть, меньше других виноват, а мы его уже готовимся тянуть к ответу. Никаких искривлений общей линии я у него не замечал.
— Этого тоже недостаточно, Михаил Васильич, — вмешался Костромин.
— А что же еще требуется? Воля ваша, товарищи, я что-то не понимаю, — хмурился Пермяков. — Собрались мы обсудить тяжелое положение завода, а вместо этого заглазно говорим о человеке, который болен и себя защищать не может.
— Эх, Михаил Васильич, о ком бы мы ни говорили, мы все-таки в основном имеем в виду себя: вас, директора, и меня, парторга, — чего мы недоглядели и чего не осмыслили.
— А не осмыслив, мы не сможем уяснить смысл и цель тех решений, которые мы должны принять, чтобы вновь поднять славу нашего завода, — промолвил Костромин и так же подчеркнуто добавил: — Мне, например, не жаль времени, чтобы прежде всего для с е б я уточнить то, что поможет нам подняться, и то, что мы будем решительно вырывать, как сорную траву.
— Да, да, — поддержал Пластунов, — именно так и я представляю сегодняшнее наше товарищеское совещание заводских старейшин, так и хочется сказать! — Он бегло улыбнулся, а потом, глядя прямо в глаза директору, продолжал настойчивым тоном: — Да, так вот насчет Афанасьева. Лично он мне симпатичен: вполне порядочный человек, честный коммунист. Да, он не искривил общей линии, но… я спрошу вас: что он внес своего, творческого, чем обогатил ее? Но не только об Афанасьеве у нас сегодня пойдет речь, — положение на заводе очень серьезно, товарищи, и вопрос должен быть поставлен со всей остротой!
Товарищеская беседа начиналась совсем не так, как до этого представлял себе Пермяков.
«Чего ни коснутся, то сразу и обострить им охота!» — думал он о Пластунове и Костромине.
Им он доверял во всем, он был даже глубоко привязан к ним и всегда отдавал себе отчет в каждой своей мысли, в душевном настроении, связанном с общением с парторгом и главным конструктором. Вместе с тем порой подбиралась к его сердцу горечь: казалось, что каждый из них порывается учить его, многоопытного человека, старого большевика, испытанного заводского руководителя. Каждый из них требовал от работы «творчества», «осмысливания», «предвидения». У Пермякова таких слов в обиходе не водилось, да он и стеснялся говорить о заводе словами, будто читая вслух умно написанную книгу. В такие минуты он казался себе старомодным человеком, и ему становилось горько за себя, будто он что-то прозевал и потому должен как бы уступить дорогу новым веяниям.
Он думал и слушал доводы Пластунова и Костромина против деятельности предзавкома Афанасьева.
— Больше всего наш предзавком любит праздничный шум по поводу новых рекордов! О, тут он расцветает! Какие интервью получали от него корреспонденты центральной прессы и областной газеты! Зато, когда две недели назад я пытался обратить его внимание на то, что танки реже сходят с конвейера, чем в сентябре, Афанасьев только отмахнулся: «В конце месяца сделаем «штурмик» и все наверстаем!» Не наверстали!
Парторг нахмурился и заговорил медленно и твердо, будто впечатывая слова в сознание товарищей:
— В порядке самокритики, скажу прежде всего о себе: я, парторг ЦК, должен был не только поддерживать новаторов, но и более последовательно и непримиримо бороться с теми, кто мешает нашему движению вперед, мешает нам взять разбег, который мы можем и должны взять!
Пластунов помолчал, сжав губы, и потом сказал жестко:
— Я этого не сделал и должен положение выправить во что бы то ни стало. От каждого из нас, начиная с директора и кончая самым молодым рабочим, требуется, товарищи, такое напряжение всей нашей энергии и сознательности, такой святой тревоги за порученное нам народом и партией дело, что сила этого напряжения, как электричество, должна зажигать собой людей..
— От человека к человеку, — тихо добавил Костромин.
— Да, сомкнутым фронтом наступать на прорыв, не допускать, никоим образом не допускать его расширения!
— Верно, все верно, — тяжело вздохнул Михаил Васильевич. — Октябрь был для нас, несмотря на отдельные успехи, в общем-то просто злосчастным месяцем.
В этот злосчастный месяц все дало себя знать, все недостачи и недогляды в прошлом, сплетаясь между собой, порождали самые неожиданные беды. Теперь, перебирая сверху донизу события заводской жизни с начала лета по октябрь «сталинградского сорок второго года», как выразился Пластунов, все трое сошлись на одном: разбег, который взял Лесогорский завод, зашагавший вперед невиданно широким для него фронтом новых технических возможностей, — разбег этот требовал решительно от всех строжайшей и непрерывной согласованности в действиях. А она порой, то чаще, то реже, разрывалась, подобно проводу фронтовой связи. Были серьезные перебои с сырьем (тут все вспомнили летний провал с тербеневскими заготовками), и хотя перебои эти продолжались как будто и недолго, влияние их было разрушительно: стояли печи и станки, замедлялось то там, то здесь движение конвейеров; в одном цехе недодавали детали, а в других из-за них недодавали уже целые части боевой машины; а в третьем месте, из-за неподачи во-время нужных материалов, все лез и лез вверх самый безобразный брак и множество деталей позорно шло обратно в мартен. Не однажды электростанция нарушала работу целых цехов. Аварии прерывали работу, конечно, тоже ненадолго, и поезда на лесогорской ветке опаздывали не бог весть как, да и не так уж часто, но опоздания с грузами от заводов-поставщиков бывали порой просто бедствием. Случалось, мешали работе сущие мелочи и пустяки, которых во-время кто-то не предусмотрел. Случалось, разрушительно действовали на работу многих людей явления, которые предзавкома Афанасьев называл в докладах «косвенные факторы»: непорядки в столовой из-за очередей и частых смен поваров, заведующих, кладовщиков, которые или не знали дела, или воровали, кто в одиночку, а кто компанией. Строительство общежитий для новой волны эвакуированных с Волги, из-под Воронежа, с Кавказа шло, до самого последнего времени, так медленно и скверно, что множество людей встретили первые заморозки все в тех же летних, наскоро сколоченных сараях, где дымили печи-времянки. Новые рабочие, едва заняв место в цехах, вскоре попадали в бюллетенщики, а то и прямо в больницу; никогда в Лесогорске не болело так много людей гриппом и воспалением легких, как в эту осень. И о каком бы «косвенном факторе» ни вспоминали три заводских руководителя, каждый случай оборачивался потом самым неприятным образом против них.