Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Толстяка Семена Тушканова Михаил Васильевич знал с детства. Когда-то это был добродушнейший, толстомясый парнишка, которому ничего не жалко было подарить друзьям. В школе мальчики дружили, и Миша Пермяков любил Тушканова за его добрый, бесхитростный нрав. Вместе с Николой Бочковым и Семеном Тушкановым большевик-подпольщик Михаил Пермяков неделями пропадал в уральской чащобе, где и в голову не пришло бы белой жандармерии искать его. В тревожной жизни Михаила Васильевича эти охотничьи дни были не только целебным отдыхом, но и чрезвычайно полезны для дела: Никола и Семен доставляли Пермякову самые свежие и точные сведения о лесогорской жизни… Годы шли, товарищи старели, тяжелели. Оба еще были крепки здоровьем, но давно уже сдавали в работе. Правду говоря, Михаил Васильевич совестился «нажимать» на них, опять же памятуя их верные и смелые поступки в трудное время его жизни. Да и за каждым из своих лесогорцев, чьи имена упоминались сейчас под бурыми и черными кружками, Пермяков числил что-то хорошее. Даже беспутный Алексаха Маковкин несколько лет назад был старательным веселым парнем и хорошо пел на вечорках. Но когда Алексаху ловко женила на себе Олимпиада с кучей детей, жизнь его круто перевернулась. Алексаха оказался по характеру слабым и безвольным. Олимпиада быстро прибрала его к рукам, он пристрастился к браге, самогону, к жирным пирогам, к пьяным вечоркам среди друзей и приятельниц самогонщицы. Иногда Алексаха встряхивался, ходил трезвым, разумным, начинал интересоваться заводскими делами, но эти просветы становились все короче. За последнее время Алексаха являлся в цех сплошь и рядом с похмелья. Уж не раз он попадался, позволив себе опохмеляться прямо перед своей печью. В многотиражке его изображали в обнимку с бутылкой самогона. Недавно он откровенно заявил директору, что пьет еще и оттого, что надоела война, он устал. И Михаил Автономов, которого директор тоже помнит с ребячьих его лет, недавно заявил, что «устал» от войны и ее лишений, а войне еще и конца не видно. Конечно, Пермяков никоим образом не собирается оправдывать эти настроения, но…
— В мирное время мы словно добрее были, сочувствовали, когда у человека несчастье какое случалось, помогали чем могли… — заканчивая свои воспоминания, размышлял вслух Михаил Васильевич. — А теперь норовим сразу человека схватить за грудки да тряхнуть его так, чтобы у него сердце зашлось… Может, худа большого не случилось бы, ежели бы как-то… ну, более постепенно на людей влиять… Может, совещание какое специальное для этих отстающих провести, а? Все-таки из песни слова не выкинешь: всю жизнь с людьми этими прожил в добром соседстве, по-дружески, а тут.. — и он отчаянно махнул рукой.
Пластунов с выражением неистощимого терпения и спокойствия на утомленном, желтом лице молча протянул ему свернутый лист с фамилиями и цифрами. Пока Михаил Васильевич рассматривал их, Пластунов говорил не спеша, и в голосе его звучала терпеливая и суровая ирония:
— Вот, сами видите, Михаил Васильич, каковы цифры выработки этих наших рабочих, о которых мы уже столько говорили сегодня. Вам также известно, что эти цифры появлялись п о с л е ряда созываемых слетов и совещаний, которые, как видите, впрок этим людям не пошли. Чего же еще ждать? Вам больно, я понимаю, «сразу человека за грудки схватить»… Ну, а как нас жизнь сейчас схватила — это посильнее всякой боли! На втором году войны Октябрьский праздник в прорыве встречаем. Я, например, не переживал еще никогда такого позора… Вы говорите далее насчет соседской жизни…
— Да, как вот я буду в глаза тому же Николе Бочкову смотреть, когда он заявится ко мне? — хмуро прервал его Пермяков.
— Ну что же делать, придется и это перенести, и в глаза ему смотреть. Тяжело это, но ведь другого решения мы, коммунисты, принять не можем: государственное мы ведь не променяем на соседское, — верно?
Пермяков кивнул и устало сказал:
— Что там, конечно… Ну, давайте проект постановления будем писать. Ваше слово, Дмитрий Никитич…
К тому, что было жестко и кратко запроектировано для текста приказа директора, Костромин предложил еще добавить «уточнение во времени»: со дня опубликования приказа, то есть 10 ноября 1942 года, все, чьи имена будут упомянуты в приказе, обязаны по своей бригаде выполнить план точно по 20 ноября. Те бригадиры, которые не выполнят этого приказа, с 21 ноября будут лишены бригадирского звания, а право вести бригаду будет передано более достойным.
— Поддерживаю, — произнес Пластунов.
— Поддерживаю, — повторил директор. Но тут же, взглянув на осунувшееся, с темными подглазницами лицо жены, спросил неловко: — Ты что, Варя, сказать что-то желаешь?
— Нет, Миша, — просто ответила она. — Все как есть правильно.
У Лосевых в квартире было тихо. Был канун праздника. Иван Степанович ушел в ночную смену, а Наталья Андреевна сидела у стола, бессильно бросив руки на колени. Теперь все чаще ею овладевала тревога, и причиной ее почти всегда являлась Таня. Иногда Наталья Андреевна даже со страхом смотрела на бледную, молчаливую дочь, которую словно подменили. Сергей должен был вернуться к празднику, но еще не вернулся, и Наталья Андреевна старалась не встречаться взглядом с глазами Тани.
— Мама, — сказала, входя, Таня, — сейчас будет говорить Сталин.
Голос Сталина звучал так спокойно и близко, что Наталье Андреевне казалось, будто он говорит для нее и знает, как ей сейчас тяжело и тоскливо.
Таня слушала голос Сталина; ей чудилось, что он ведет ее над всеми фронтами, и она видит огонь, кровь и муку. Где-то среди этого огня, дыма и крови находится ее Сергей. То он виделся ей раненым, лежащим на полу вагона в танковом эшелоне, обстрелянном немцами. То, истекающий кровью, он виделся ей где-то под Сталинградом, — может быть, даже в бреду он звал ее, Таню.
Второй фронт, второй фронт… Его все еще нет в Европе, советский народ один все выносит на своих плечах, земля родная пропиталась его кровью. И так болит за родину сердце, что вот он, однорукий, седой в двадцать семь лет, не может оставаться дома. «Душа-то мне этого не позволит, Таня!..»
Где он, где? Скажи мне, море, О далекой стороне…Если бы в Европе открылся второй фронт, Красная Армия гораздо скорее одолела бы фашистскую орду. Ох, тогда бы милая седая голова ее Сергея лежала бы вот здесь, на ее плече!..
Наталья Андреевна видела, как в синих глазах дочери взблескивали непролитые слезы. Мать словно читала ее мысли, но ни одним движением не выдавала себя:
«Уж такое, значит, время пришло, что любовь у людей стала слезами да мукой пропитанная. И, значит, приходится нам, Иосиф Виссарионович, дорогой ты наш, все вытерпеть… терпеть да силу копить… А дождусь ли я того дня, когда мирное счастье опять к нам вернется, — это уж дело второе. Об этом лучше не думать, а то и сегодняшнего трудного дела не сделаешь».
У Пермяковых доклад Сталина слушали Михаил Васильевич с женой, Пластунов и Костромин.
Юрий Михайлович вспоминал про себя, как в прошлом году он слушал Сталина в Москве, под землей, в зале станции метро «Маяковская». Длинный зал с розовыми мраморными колоннами, прорезанными сверкающими жилами нержавеющей стали, как казалось тогда Костромину, сиял еще и ликующим торжеством всех собравшихся под его мозаичными сводами: Москва устояла!
Спокойный, твердый взгляд темных глаз Сталина и все черты лица его, неповторимо знакомого каждой морщинкой, были и сейчас Костромину такими же близкими, как его голос.
На Костромина посматривали Пермяковы вместе с Пластуновым, — впрочем, кто из лесогорских не знал, что Костромин слышал Сталина 6 ноября 1941 года, когда черная опасность нависла над Москвой! Теперь снова опасность надвигалась на Москву, уже с востока, но и эта опасность была Сталиным разгадана.
— Все разгадал, все! — восторженным шепотом произнес Пермяков и вновь погрузился в слушание.
Пластунов, свежевыбритый, во всем новом, сидел безукоризненно подтянутый, — и это был опять строгий и дальновидный Пластунов, которого уважали и слушались тысячи людей.