Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
— Я не понимаю, почему ты спрашиваешь…
— Когда я дрался на фронте, меня сильно поддерживала мысль, что ты всегда думаешь обо мне. А теперь, когда ты приходишь ко мне, такая оживленная, полная впечатлений…
— И тебе потому хочется меня оскорбить своим недоверием? Тебе, значит, хочется, чтобы я приходила к тебе пустая, расслабленная горем? Тебе это нужно?
Она приблизила к нему разгорающееся оскорбленным возбуждением лицо.
— А я не могу так жить!.. Когда я опять в цех пришла, я поняла, почему еще мне так тяжко было все это время: я была оторвана от деятельности, я только грызла самое себя. Не забудь еще: я — Лосева, мы своим рабочим родом гордимся, у нас от мастера к мастеру слава переходит. О лодырях в лосевском роду что-то не слыхали! Старик отец мой работает, как молодой, а я, значит, в войну буду дома сидеть? Да разве это можно?.. Сколько людей, которые все потеряли — детей, близких, дом родной… и работают во всю силу. А я, комсомолка, молодая… да разве можно мне совесть потерять?
Сергей, притихнув, не прерывая, слушал ее. Она казалась ему очень сильной, волевой, очень красивой, и в то же время ему было больно, что осталась в прошлом синеглазая девочка с насмешливой или нежно-задумчивой улыбкой, Таня Лосева, которую он полюбил еще в последних классах школы.
«Да, только тебя одну я могу любить!» — думал он с горечью и так же горько сказал вслух:
— Я для тебя значу теперь гораздо меньше, чем ты для меня.
— Довольно! — прервала она тихим, твердым голосом. — Довольно… Да! Ты отлично знаешь, что я люблю тебя и никого, ни-ко-го больше не смогла бы полюбить. Но поверь мне, Сережа, милый, поверь: если мы постоянно будем говорить о любви, если будем ее испытывать вечным недоверием и страхом за нее, — она обратится в томление и муку. Если ты постоянно будешь говорить о страдании, оно подомнет тебя, сломит…
Таня вскинула голову, словно смотря вперед, сквозь тихие больничные стены.
— Знаешь, заключим с тобой условие: будем терпеливо ждать, пока восстановится здоровье, будем помогать природе стойким настроением… Пусть у тебя бывает побольше товарищей и знакомых. Вот, например, наши заводские ребята хотят побывать у тебя… можно?
— Конечно, можно, Танечка!
— Вот видишь, у тебя и голос сразу посвежел. Слушай дальше. Главврач разрешил тебе читать, конечно осторожно, не переутомляя себя. Зато слушать можешь сколько хочется, я тебе буду читать вслух. Вот тебе задание, мой дорогой: когда останешься один, продумай, какие книги нужны, чтобы готовиться к работе…
— Я и сейчас могу их тебе назвать, — покорно произнес Сергей, улыбаясь ее повелительному и ласковому взгляду.
— Вот молодец! Сейчас же запишу… Ну?.. «История гражданской войны во Франции»… Так. Сталин, «Доклад шестого ноября тысяча девятьсот сорок первого года…» Еще? «Восемнадцатое брюмера…» Еще?
Таня записывала не спеша, с привычной старательностью недавней школьницы. В ее полуопущенном взгляде вспыхивали искорки довольства, хотя розовые губы были твердо сжаты.
Выйдя на крыльцо госпиталя, Таня прислонилась к перилам и глубоко вздохнула, — напряженное состояние, в котором она находилась весь день, только сейчас оставило ее. И вдруг вспомнился ей сегодняшний случай на участке, когда она до боли согнулась под тяжестью металла…
«В жизни надо так стоять, чтобы тебя не согнуло, чтобы ты была сильнее тяжести, которая на тебя надвигается. Вот она идет на меня, но если я приготовилась, она не сможет прижать меня к земле».
Таня мысленно увидела впереди течение многих дней своей жизни..
«Воевать будем и в сорок третьем, и в сорок четвертом, и, может быть, еще год и еще… Ох, долго еще ждать мира! Значит, долго будем работать напряженно, выходной день брать однажды в три недели… Растить мальчика, не распускаться, чтобы ему не передавалась всякая там дрожь да слезы, чтобы рос здоровеньким… Теперь я главная опора Сергея, помогать буду ему во всем… Ему будет очень трудно с ходьбой первое время; главврач говорит, что кость растет медленно, и Сереже придется обувать ногу в особый кожаный чехол с металлическими частями. Я буду помогать ему… учиться ходить! Он будет нервничать, воображать всякие глупости. Как нетерпеливы бывают даже храбрые мужчины! А мне надо держаться наперекор, никоим образом не утешать его, не утешать!.. Пусть найдет в себе силу не жалеть о прошлом…»
— Таня, ты? — прозвенел в тишине ласковый голосок, и Соня Челищева, утонувшая в толстых складках большой белой шали, тронула Таню за плечо.
Даже в вечерней полутьме Таня заметила печальный блеск Сониных глаз.
— Что с тобой, Сонечка?
— Ах, вот видишь… эта шаль…
— Шаль? А откуда она у тебя?
— Эту шаль мне только что подарила здесь, в госпитале, несчастная женщина, которая, наверно, скоро умрет…
— Но почему она должна умереть?
— Эта женщина из-под Кленовска, колхозница из одной пригородной деревни. Старший сын ее несколько лет назад работал на Кленовском заводе, два ордена имел, убит на фронте… Ее младший сын, четырнадцати лет, помогал партизанам, немцы его схватили и растерзали. Мать решила бежать на «Большую землю», пробиралась на восток лесами, проселками, шла ночью, ночевала где попало, «почти без обогрева». Ужасная была дорога, — я, знаешь, слушала ее и дрожала… Наконец добралась она до линии фронта… Уже ползла к нашим, но тут рассвело, ее заметили немцы и подстрелили. Наше командование отправило ее подальше в тыл. Каким-то образом она узнала, что Кленовский завод эвакуировался в Лесогорск, и ее привезли сюда. У нее никого родных на свете не осталось, и ей страшно хотелось увидеть директора завода Назарьева, которого так уважал ее сын. Ей сказали, что Назарьев вызван в Москву, но что здесь есть немало людей из Кленовска… Вот так и я попала к ней в госпиталь. Ох, если бы ты ее видела, Таня! Ей сорок два года, но выглядит она, как старуха. «Кто, говорит, гитлеровца-кровопийцу хоть одну минуту видел, тот семерым смертям в глаза глядел»! Раны ее здесь открылись, — уж очень она пулями вся изрешечена, и нервная система ее совершенно истощена, сердце еле работает… Доктор сказал мне, что едва ли она выживет. Представь себе, Таня, эта несчастная, умирающая женщина благодарила всех, кто был около нее, за заботы о ней… и радовалась, что умирает «среди своих, советских людей и на своей, советской земле» — это ее слова. Она заставила меня взять вот эту шаль. «Шерсть, говорит, с моих овечек, сама пряла, сама вязала в счастливое время, думала много лет носить, да не пришлось… Теперь, говорит, ты, молодая, носи на здоровье да меня вспоминай… тетей Сашей меня всегда люди звали…» Она меня слабыми своими руками в шаль стала закутывать, а я дрожу, плачу, будто и в самом деле, моя тетя Саша умирает и будто, знаешь, Таня, только одна эта тетя Саша и осталась у меня на свете… — и голос Сони прервался.
— Сонечка, успокойся, милая! Идем к нам… хорошо?
В теплой и тихой комнатке у Панковых Соня немного отошла, но тревожное возбуждение еще бродило в ней.
— А я все-таки не могла удержаться и спросила тетю Сашу, что делается в Кленовске…
— Но к чему это, Соня? Разве ты не знаешь заранее, что в Кленовске фашисты делают то же, что и везде?
— Это все так, но ведь в Кленовске я родилась, там наши… Но о них тетя Саша ничего не могла мне сообщить, она даже не знает, где находится наша улица. В Кленовске тетя Саша видела виселицы на улицах… Трупы висят неделями, на ветру раскачиваются, воронья-то над ними — черным-черно… Весь центр города разрушен, а среди развалин устроены концлагеря, целые улицы окружены колючей проволокой, там мучаются тысячи невинных людей, умирают у всех на глазах… и никто не может им помочь… Ох, Таня, может быть, мои вот так же томятся или умерли, замучены… Я с ума сойду!
Соня вдруг зарыдала, охватила голову руками, сгорбилась в кресле и стала маленькой и жалкой, словно высохшая, безлистая веточка.
Таня погладила ее по худенькой спине и сказала грустным и убежденным тоном:
— Слушай, сейчас такая жизнь что слезы, право, ни-че-го не стоят… по себе это знаю… они только мешают жить, дышать, думать. Вытри их, посмотри на меня, ну!
Соня с усилием подняла голову, сморгнула слезы и жалобно улыбнулась дрожащими губами.
— Да, это верно… Я ведь так же думаю… Просто эта встреча сегодня… Хорошо, что я распустилась у тебя, а не в общежитии, на глазах у всех. Я всегда помню, что нельзя мне этого допускать. Да и у моих женщин тоже свои боли и несчастья…
Ей вдруг вспомнилась крупная, широкоплечая фигура Глафиры, и она усмехнулась.
— Ты знаешь, что мы вчера открыли?
— Ну-ну?
— Мы уже можем выполнять две нормы.
— Вот как!
— Знаешь, наши соседи, мужская бригада, почти все взрослые люди, дают сто семьдесят процентов, а мы их уже на десять процентов перегнали.
— Ваши две нормы произведут впечатление на ваших сильных соседей.
— О, еще бы! — оживилась Соня. — Они не очень-то доверяли нашим способностям и даже отговаривали нас: «Не женское дело электросварка, лучше откажитесь загодя, пока не оскандалились!» Теперь им придется подтягиваться к нашему уровню! Я рассказала о наших планах Артему Сбоеву, как нашему комсоргу, и Дмитрию Никитичу.
— Одобрили?
— Да, конечно! А парторг еще добавил: «Чтобы скорее ликвидировать наш позорный прорыв, должны мы работать не только отлично, быстро, но и смело!» Ты чему улыбаешься, Таня?
— Я думаю, как похоже вышло у тебя и у меня. Я со своим горем пришла на завод, на сталинградском митинге побыла, со всеми порадовалась, рабочим воздухом дохнула — и мне гораздо легче стало. Ты сейчас о своей бригаде стала рассказывать — и тоже совсем другая… вот, посмотрись в зеркало!
— Да что ж, право, так со всеми бывает.