Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
И Пластунов по-военному кратко напомнил, как создавались победы многих бригад, ведомых разумными и смелыми бригадирами. Он называл имена бригадиров, стариков, пожилых женщин, юношей, девушек. Его карта дислокации сил с ее разноцветными участками вновь ожила в его памяти, — да, кстати, она всегда была с ним. Почти каждый день они с Пермяковым отмечали на ней какие-нибудь изменения, внесенные жизнью. И парторгу захотелось обнародовать эту работу над «картой заводского войска». Он рассказал, как она создавалась, как в предоктябрьские дни смотрели на нее руководители завода, производя проверку своего заводского фронта со всеми его тогдашними крупными прорехами и гибельной для производства пестротой.
Он развернул эту потрепанную от постоянной работы карту и, указывая на отдельные ее разноцветные кружки, рассказал, как «ежедневная разведка» обнаруживала неуклонное движение вперед, как зачеркивались черные и бурые кружки и начинал работать красный и синий карандаш.
Карта всех заинтересовала.
— Этот уже скоро в «красные» пройдет!
— Этот туда же метит!
— «Черным» был и пока не двинулся никуда! — кричали требовательные голоса о каких-то мало известных собранию, но отлично известных в цехах Кулямине, Иванкове, Блохине.
Такой же гнев возбудили еще некоторые имена из разных цехов:
— Позор!
— Не допустим!
— Довольно им дурака валять!
— Черные кружки с карты долой!
Пластунов неторопливо сложил карту и сунул в карман, потом помахал рукой и сказал:
— Вот вы говорите, товарищи, — «черных» долой! Согласен с вами!
Иван Степанович Лосев веско произнес:
— Алексахи только порочат святое наше дело!
Пластунов улыбнулся и покачал головой.
— Вот и нарицательное имя родилось — «алексахи», с чем мы всех отсталых и лодырей и поздравляем. Но этим мы, само собой, не ограничимся. Мы проходим ответственнейший участок нашего разбега, товарищи, и мы должны так подтянуть все наши силы, чтобы не было ни одного прорыва по всей линии нашего фронта, чтобы все мы, руководители завода, инженеры, бригадиры, все наши славные рабочие — бойцы производства, двухсотники, трехсотники и все превысившие и эти нормы, работали бы без помех. Нам это и для будущего важно. Подумайте, товарищи! Ведь борясь за победу, мы жаждем всей душой, чтобы скорее вернулась наша мирная, созидательная жизнь. Сама природа нашего советского государства — мир, еще и еще раз мир. Верно я говорю, товарищи?
— Верно! Верно-о! — загремело в зале, и, словно весенняя буря, рукоплескания и крики прервали тишину.
— Завоюем мир! — будто врезался в общий гул могучий бас Пермякова.
— Мир! Мир завоюем! — подхватило множество голосов, и рукоплескания снова загремели в зале.
Пластунов, переглянувшись с секретарем обкома, поднял руку, восстанавливая тишину.
— Да, товарищи, мы завоюем мир, на благо нашей Родине и всему прогрессивному человечеству, — продолжал он. — Но стыдно и нельзя нам, великой армии труда, отставать от фронта. Мы еще непримиримее будем бороться с помехами нашему движению вперед, будь это люди, обстоятельства, отсталые привычки. Вопрос стоит так: или эти мешающие нам работать люди подтянутся, соберут все свое умение, волю и опыт, чтобы итти в ногу со всеми нами, или…
— Или нам их не надо! — крикнули дружно хором из разных мест зала.
— Правильно-о-о! — загремело в ответ, и вновь прошумела горячая волна рукоплесканий.
— В ярость вошел народ! — сказал секретарь обкома по отделу тяжелой промышленности. — Такое настроение очень много обещает!
«А любят его здесь… — с горькой завистью признался себе Алексей Никонович, отовсюду перехватывая взгляды, устремленные на Пластунова. — И Михаил Васильич, по всему видно, не против, даже доволен… значит, здорово этот моряк сумел сработаться с ним… хитер!»
Тербеневу вспомнились все его мечты и надежды, в которых он был так уверен. Как он добивался приезда обкомовской комиссии, как много ждал от этого собрания, — а что вышло? Члены комиссии обкома сидели с таким видом, как будто никогда не знали Алексея Никоновича и как будто именно подобного «разворота событий на собрании» и ожидали. А собрание уже начисто забыло о нем, и никто из выступающих не вспоминал ни имени его, ни утверждений, которые он преподносил в такой острой форме.
«Просчитался я во всем!» — вдруг с ужасом понял Алексей Никонович и, вспомнив сочувствие и понимание всех его планов со стороны «друга Пашки», с болью и злостью подумал о нем как о легкомысленном болтуне, который втянул его в обман…
«Но позвольте, имел же я право бороться за усиление м о и х позиций и значения в заводской жизни? Или я должен был покорно и терпеливо ждать?»
Он спрашивал себя и не мог дать ответа. Он чувствовал себя затерявшимся в этом насыщенном огромной энергией многолюдье.
«Уйти бы, что ли…» — с тоской подумал Тербенев и вдруг увидел, что на трибуну поднялся Николай Бочков.
Положив большие руки на край трибуны и подняв кудлатую, жестковолосую голову, он переждал, пока настанет полная тишина, — при его появлении в зале раздались сочувственно-шутливые возгласы:
— Ого! Этому есть что сказать! Говори, говори, Никола, твоя взяла! Заслужил — поучи, кого надо! Действуй, бригадир!
Никола Бочков заговорил. Вначале он не мог найти нужных слов, чтобы рассказать свою историю, но вскоре его глубокий бас зазвучал мягко и даже молодо.
«Скажи пожалуйста, и этот разъярился!» — пораженный неожиданностью, подумал Алексей Никонович, и мучительное чувство неутоленного «реванша» вновь охватило его. Даже этот скандалист, который недавно ломился в их тербеневские ворота, — и тот оказался в выигрыше…
Когда Бочков рассказывал о своей радости по поводу возвращения «к бригадирскому посту», насмешливый, с оттенком издевки голос Сергея Журавлева выкрикнул:
— Уж только теперь тебе скандалить, дяденька, не придется.
Алексей Никонович на миг даже слегка обрадовался, что укололи Бочкова: не торжествуй!
Но Никола Бочков не смутился. Нахмурившись, он нашел глазами среди рядов лицо Журавлева и гневно указал в ту сторону.
— Эко, вон ты где… вижу, дяденька, вижу. Нечего меня заново срамить! Я что дурью своей заслужил, за то получил и принял на свою голову и срам и попреки… прошлое это дело. Грешен я, да не пропащий, и никому не позволю (он медленно опустил и с глухим стуком положил перед собой тяжелые кулаки), ни-ко-му не позволю обратно мне в лицо кидать грязь, которую я стараюсь соскрести с себя…
— Да что ты, я ведь просто… — откликнулся было Журавлев, но Бочков властно прервал его:
— Что «просто»? Тебе, видно, было бы любо, чтобы я или другой кто сидел бы невылазно в грязи, только бы тебя ничем не беспокоил?.. Вот я на тебя глядел да сослепу и спросонья оступился. А кто меня поднял? Подняли меня товарищи да руководители наши. Тут товарищ Пластунов указывал на примерах, как разные дороги жизни вместе сходятся, и верно: сходятся наши дороги в труде да в совести. Вот на таких людей, как Пермяков и Пластунов, мы, грешные, и будем глядеть, им верить, потому что они верят в нас. Такие люди знают, как силы рабочего класса вместе собрать… И получается, слышь ты, такая силища огромная, что никакому Гитлеру ее не перешибить!