Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
— Далеко ли еще, Сонечка?
— Уже должны бы дойти… — отвечала Соня, растерянно оглядываясь на страшные и неузнаваемые места.
Повсюду торчали печные столбы, закопченные обломки стен, кирпичные коробки без крыш зияли проломами окон и дверей.
— Здесь должна быть Республиканская улица, а от нее до нашего дома рукой подать, — оторопело размышляла Соня.
— Да мы же на Республиканскую и вышли! — воскликнул Игорь Чувилев. — Вон кусок лестницы в детскую библиотеку и решетка та самая… Ну конечно, это Республиканская!
Ольга Петровна вдруг вскрикнула:
— Смотрите, какой славный голубой домик! Прямо глазам не верится!
— Это и есть наш дом, — тоже
Разрушенная Республиканская улица обрывалась на широком шоссе. Улицы, выходящие на шоссе, кое-где поднимались на невысокие горушки, и оттуда видны были одноэтажные и двухэтажные фасады деревянных и каменных домов; дворики еще зеленели полянками, а в садиках золотились уже облетевшие березы, багровели клены. Среди всех этих крыш, деревьев и двориков особняком на бугре возвышался трехоконный голубой домик с мезонином и открытой верандой. Голубые стены, как кусочки неба, светились сквозь поредевшую листву берез и красноватые звезды кленов, а в стеклах окон трепетно плавились рыжие отсветы неяркого заката.
Соня, все еще не веря глазам, глядела на дом, где родилась, и радость возвращающегося счастья все шире и горячее разливалась в ее груди. Чувствуя себя богатой и безгранично сильной, Соня крепко обняла Юлю и Ольгу Петровну.
— Милые мои, дорогие!.. Нам всем будет хорошо в нашем доме!..
Соня отворила садовую калитку. Дорожка, посыпанная песком и обсаженная акациями, покосившееся крылечко с белыми витыми балясинками перил, медная, жарко начищенная дощечка на входной двери: «Евгений Александрович Челищев» — все смотрело на Соню, как живое, и даже воздух, особенный, неповторимый воздух, будто нагретый теплом родного дома, с острой и нежной свежестью врывался в грудь Сони. И, как в годы детства, вернувшись из школы, Соня с силой потянула к себе проволочную ручку звонка. Слышно было, как хриплый колокольчик зазвякал в передней, — и сердце Сони бурно забилось.
— Кто там? — спросил за дверью знакомый голос.
— Мамочка! — воскликнула Соня. — Это я, я!..
И, бросившись вперед, Соня упала в объятия матери.
Соня целовала залитое слезами лицо матери и сама плакала, дрожа и смеясь. Родная, материнская близость, которой она два года была лишена, теперь окутывала ее своим теплом и любовью.
— Сонечка… Сонечка… — шептала мать, прижимая к себе Соню.
— А меня ты не замечаешь? — раздался над ухом Сони знакомый смех.
— Надя!.. Сестренка!.. — и Соня перешла в объятия младшей сестры.
— Ой, ты совсем взрослая стала, Сонька!
— А ты все такая же… Надя… са-мая наша маленькая… помнишь, мамочка?
— Сонюшка!.. — прошелестел старческий шепоток.
— Нянечка! — и Соня бросилась на шею маленькой старушке, повязанной черным в белых крапинках платком.
— Пташечка ты моя дорогая! — шептала няня и дрожащей рукой гладила Сонино лицо, волосы, плечи.
— Нянечка, мама!.. А где же папа? — испуганно вспомнила Соня.
— Папа скоро придет. Он все время на заводской площадке, — ответила мать. — Там все еще расчищают, и папа…
— Он бригадиром по расчистке заделался, Сонечка! — довольно усмехнулась няня. — Как придет домой, целый час от грязи и пыли отмываться надо!
— Ой, что же это я? — опомнилась Соня и, обнимая друзей, торопливо представляла их матери, сестре, няне.
— Наши-то кленовские ребятки как выросли, батюшки мои! — изумлялась няня.
А потом, обратившись к Шаниным и Игорю Семенову, приветливо извинилась:
— Уж вы, милые, не серчайте, что забыли о вас маленько… Да что ж мы в передной-то застоялись?
— И я тоже хороша! — звонко рассмеялась Соня, вбежала в столовую и остановилась, осматриваясь, будто попала в незнакомое место.
Большая комната, где семья Челищевых любила собираться по вечерам, показалась девушке неузнаваемой. Вместо веселых обоев с розовыми букетами по зеленому полю, на стенах бурели грубые пятна недавней плохой побелки. Тюлевых вышитых занавесок на окнах не было, и оконницы, застекленные полосками сборного стекла, голо и бедно смотрели в комнату. На старинном дубовом буфете, работы еще покойного дедушки, искусного любителя резьбы по дереву, не было ни одной дверцы. Ореховый диван с отбитой резьбой на спинке, лишенный подлокотников и передних ножек, такие же искалеченные кресла и овальный стол, исцарапанный чем-то острым, приткнулись по углам, бесполезные и безобразные, с клочьями содранной штофной обивки. Исцарапанный пол без ковров и дорожек, кухонные табуреты вперемежку со стульями вокруг длинного обеденного стола, покрытого до половины старой клеенкой, — все выглядело так, будто в этой комнате прошел ураган. Даже знакомый с детства беккеровский рояль стоял потускневший, с позеленевшими ножками и зеленоватыми пятнами на боковых стенках.
— Ох, как тут нехорошо… — упавшим голосом сказала Соня.
— Еще бы! — прошептала мать. — Здесь жили немцы. Все ободрали, уничтожили… Загляни в папин кабинет — и там кожаный диван ободрали, массу книг сожгли…
— Да, да, — пораженно подтвердила Соня, заглянув в кабинет. — Вот, значит, какие ужасы творились у нас в доме, пока все мы были в эвакуации! Ты не писала мне об этом, мама.
— Я не хотела тебя волновать. Мы столько все пережили! — и Любовь Андреевна, вздохнув, смахнула слезу. — Право, не стоит сейчас вспоминать об этом…
— Самое тяжелое было в том, что нас раскидало в разные стороны, — вставила Надя. — Мы с ума сходили из-за тебя, где ты, что с тобой.
Мать и дочери Челищевы, то перебивая, то спрашивая друг друга, то запоздало вздыхая и ужасаясь, начали вспоминать тревожное время, когда проходила эвакуация Кленовского завода.
В день, когда Челищевы должны были выехать из Кленовска, в квартире вдруг перестал действовать телефон. Заводская машина к назначенному часу не пришла, и отец велел Соне пойти на завод, поторопить шофера и вернуться домой на машине. На заводском дворе было людно, шумно, и Соня, в неразберихе и тревоге, никак не могла разыскать того, кто ей был нужен. Знакомый человек, даже не выслушав Соню, втолкнул ее в какую-то машину, переполненную людьми, чемоданами и узлами, и крикнул:
— За вашими сейчас высылаем вон тот грузовик!
Дверца захлопнулась, и семиместная машина покатила.
Соня, втиснутая в угол, закричала от страха, умоляя высадить ее: она не поедет без своих, ее ждут дома! Но все попутчики принялись бурно утешать и обнадеживать Соню: на станции Теплой все встретятся, там будет дневка. Машину за ее родными, наверное, уже послали, и шофер передаст ее родителям, что дочь ждет их в Теплой, где все они «преблагополучно и встретятся». До самой темноты, пока не выехали из Теплой, Соня обошла все теплушки, выбегала на шоссе, — ее родных нигде не было. Знакомые, которых она встретила, рассказывали по-разному. Одни вообще не видели Челищевых, другие утверждали, что видели грузовик, в котором ехали Любовь Андреевна и Надя. Но грузовик сворачивал не на Московский тракт, где скопилось много машин, а, надо полагать, на старую шоссейку, которая обходила Теплую стороной. Наконец знакомая семья уговорила Соню ехать с той частью заводского коллектива, которая направлялась к Сталинграду, — не сидеть же ей, в самом деле, одной в семидесяти километрах от Кленовска.