Родина (сборник)
Шрифт:
Я упрямый. У нас на селе все настойчивые, все как я, – ну, командир и сдался. «Ладно, говорит, выводи, тебя не переспоришь, характер, говорит, у тебя очень вредный».
Идти он не может. Вместе ползем. Вечер незаметно подходит, и вижу я, что попали мы в неинтересное дело. Свои в этом месте немного отошли, а мы попали вроде как в немецкое расположение.
Ночью проползли до подсолнухов, залегли. Говорим тихо, больше шепчем друг другу. Просит лейтенант пить, а у меня фляга пустая. Ну, думаю, Петренко, негодный ты, выходит, боец: воду до боя всю высосал. А напоить надо, – у человека боль и жар, и, вижу,
Выглянул я из подсолнухов. Вижу, в ложбинке камыш. Значит, там вода. Полз я до той ложбинки целый час. Два раза рядом немцы проходили, гудели что-то по-своему. Однако воды я набрал. Вода из болота, тухлая вода, не нарзан, конечно, и не ситро, но все же раненому облегчение.
Ползу я с той водой обратно. Чуть начало развиднять. И вижу – ползет немецкий солдат в наши подсолнухи, ползет осторожно, как гончая собака. Остановится, послушает и снова ползет, – прямо к моему лейтенанту. Кровь у меня застыла в жилах. Ну, думаю, все равно лейтенанта я тебе не отдам. Тихо было ночью, и тут-то я догадался, – стонет мой лейтенант, должно быть, сомлел от ранения, а немец на его стон и ползет.
Я откинул флягу, быстро пополз, навалился на того немца сзади, сразу за горло, – тишком, быстро, справно. Одним словом, нет немца, а мне досталась его винтовка с патронами.
Нашел я флягу, напоил лейтенанта и прошу его не стонать, а он говорит: «Я лежал тихо, я не стонал, а только сам с собой разговаривал, досадовал на рану». – «Вот и не надо этого делать, – говорю ему тихо. – Нельзя себя демаскировать, товарищ лейтенант». Он поглядел на меня, вошел в сознание, улыбнулся.
На рассвете опять начался бой, немцы отходили по-над бугром, и я бил их с фланга со своей и немецкой винтовки. Наделал шухеру.
Скоро нас свои подобрали. Я опять пошел в бой, а лейтенанта отправили в санбат.
Вот и все. Ничего тут нет особенного. А вы все просите: расскажи да расскажи. Нам, бойцам, полагается правильно действовать, а за нас и другие расскажут, другие напишут. Уж что-что, а писать наш брат, советский человек, научился. Так напишет, чтобы был пример для других. Без примера нельзя жить. Хороший пример каждому нужен, как кружка воды в жаркий день.
Вот и все, товарищ. Вы случайно не будете в санбате? Тогда передайте вот это письмо лейтенанту Чубукову. Это от всего подразделения. Писали его целый час, а подписывали тоже час: у нас есть узбеки, им писать еще трудно. Но пулеметчики они знаменитые. Их будто и родили для пулеметов. Ну, прощайте, только про меня ничего не пишите. Может быть, впоследствии чего-нибудь добьюсь – тогда и напишите.
1942
Остановка в пустыне
На рассвете около Мугоджар началась пустыня. Редкая роса блестела на серой траве. Земля, похожая на шкуру верблюда, лежала под осенним безоблачным небом. Поезд остановился на разъезде.
– Вот вам и Азия, – сказал седой человек и снял очки в железной оправе. – Только в пустыне бывает так тихо.
Я прислушался. Даже не было слышно гудения телеграфных проводов. Величавая тишина простиралась вокруг на сотни километров.
– Вот вам и Азия, – повторил седой пассажир и вздохнул. – Удивительно, не правда ли?
Но вскоре тишину нарушил
– Испендиар! – кричали ему девочки.
Он подымал голову и, спотыкаясь, торопился за ними, но через несколько шагов останавливался и снова начинал рассматривать, насупившись, осколок.
Девчонки несли в ведре воду. Маленькая птица с белым хвостом летела за ними, обгоняла их, перепархивала с одной телеграфной проволоки на другую и с любопытством, вертя головой, смотрела на воду, – должно быть, ей хотелось выкупаться в глубоком ведре.
Казахские дети! Там, в России, я видел их только на страницах журналов и на рисунках Тараса Шевченко. Они были единственными маленькими друзьями ссыльного поэта во время мучительной его жизни в Закаспийских степях, на Мангышлаке. Его первая встреча с казахскими детьми была трогательной и неожиданной. Однажды измученный казарменной муштрой поэт, одетый в пыльный солдатский мундир, вышел побродить в степь, за стены Александровского укрепления, и встретил казахских детей. Они осторожно несли в пустыню в пиалах теплую воду. Они несли ее на могилы родных, чтобы птицы, залетавшие в эти бесплодные земли, не погибали от жажды и веселили умерших пением, драками и возней.
В своем дневнике Шевченко оставил об этой встрече взволнованную и печальную запись.
– Испендиар! – закричали девочки, и мальчик побежал за ними, прижав к груди колючий осколок.
Испендиар! Это было очень знакомое имя. Испендиар Добатаев. Он умер недавно на фронте, на переправе через широкую северную реку. Имя его облетело все соседние части. Фамилию его никто толком не знал, – командир звал его Испендиаром, а бойцы – просто Паней.
Испендиар говорил мало, но почти всегда улыбался. Улыбка заменяла слова. Он улыбался то приветливо или недоверчиво, то презрительно или простодушно и всякий раз поправлял при этом старый широкий ремень на шинели.
Однажды я просидел с Испендиаром всю ночь около зенитного пулемета – Испендиар был пулеметчиком. Хотя мы с ним и «тамырнили» по его словам, то есть болтали о том и о сем, все же я узнал от Испендиара очень много, – узнал, что он родом из-под Каркаралинска, что у него жив отец – незлобливый старик, работавший до революции «джетаком» – погонщиком стад у богатого скотовода, что степная его родина – лучшее место в мире. Земля там просторная и ровная, как небо и как на небе стоят облака, так на земле лежат озера с прохладной водой.
От Испендиара я узнал, что Млечный Путь – это птичья дорога. Тысячи лет птицы летят каждую осень на юг по этому пути, и после их перелета в небе остается светящийся след. Испендиар смущенно улыбался – сам он не знает, правда ли это. Так рассказывают старики.
Командиром части Испендиара был лейтенант Земляной, человек веселого нрава, но очень мнительный в военных делах. Земляной жаловался, что ему чертовски не везет и его часть всегда посылают в бой «к шапочному разбору», – приходится только заканчивать то, что сделали другие.