Родина
Шрифт:
— Ну, ну… вытрите слезы, — спокойно сказал он, — а то, пожалуй, вообразят, что это я вас распушил и напугал.
«А ведь он добрый», — вдруг решила про себя Верочка и вытерла глаза.
— Так отчего же у вас душа не на месте, взрослая женщина, а плачете, как маленькая? — спросил Юрий Михайлович, и Верочка даже ахнула тихонько: действительно, ведь это же так и есть!
— Да, душа у меня… — начала было она и запуталась.
— Может быть, вы желаете, чтобы я чем-то помог вам? У вас какие-нибудь неприятности?
— Неприятности… А вы откуда знаете? —
— Случайно узнал об этом от Татьяны Ивановны. Вы ведь с ней были подруги?
— Были, да, — упавшим голосом проронила Верочка. — Значит, она вам все… рассказала?
— Да, рассказала, и, как человек принципиальный, она очень огорчена вами.
— Но как же вы, все зная, что со мной, что меня исключили из комсомола… почему же вы приняли меня на работу?
— Ну, знаете, во-первых, нам люди нужны, а во-вторых… — он вдруг улыбнулся, — я был уверен, что вы просто маленькая грешница, что вы скоро одумаетесь и поймете легкомыслие… и бесчестность вашего поступка.
— Бесчестность! — ужаснулась она. — Да ведь я вовсе не такая… Вы не подумайте…
— Вы маленькая грешница! — усмехнулся он. — Вы принадлежите к тем людям, которые еще встречаются у нас: им кажется, что у них просто ветерок порхает в голове, а на деле… — он как-то сбоку глянул на опущенное лицо Верочки, словно раздумывая, стоит ли договаривать.
Она подняла глаза и прошептала:
— И что же?
— Да, им кажется, что у них просто ветерок в голове и что в них живет довольно безобидное желание жить поспокойнее, полегче, а на деле они — грызуны… ну, скажем, как мыши, которые портят одежду, книги… словом, расхищают по мелочам. Вы не задумывались об этом?
Она только молча мотнула головой, неловко дрожа, и вдруг почувствовала себя не в модной шубке и пушистой шапочке набекрень, а голенькой, голенькой, жалкой девчонкой, посиневшей, как ощипанный цыпленок. Ей было так нестерпимо холодно, что, не выбирая слов, она рассказала Костромину все, как было, с начала до конца.
— А! Вон вы, оказывается, в какой знаменитой операции участвовали — медного великана поднимали! — быстро вставил среди ее рассказа Костромин, и в голосе его Верочка с радостью услышала искреннее удивление. — Вы, значит, организовали тогда целую бригаду девушек-подсобниц! Вот вы какая бойкая! — вставил он опять, и его слегка выцветшие голубые глаза посмотрели на нее с непритворным любопытством.
И Верочка сразу поняла все: да ведь он проучил ее! Он так проучил ее, что теперь она, как человек, которому вернули зрение, уже права не имеет бродить ощупью, держась за стенку.
«Господи, какое счастье, что Таня не видела, как я к нему в кабинет бегала! Он даже и не подозревает, зачем я так вертелась…» — и она подумала о себе с омерзением и стыдом.
— Что же мне теперь делать, Юрий Михайлыч? — робко спросила она.
— Что? Ах вы, грешница, грешница! Да первым делом, по-моему, помириться с мужем, и всерьез, по-настоящему помириться. Вы же набросили тень на его инженерскую честь, когда ушли из цеха… верно?
— Да…
— И ценить его побольше, вашего Артема, также очень советую.
— Ах, Артем… он такой… — уже облегченно бормотала Верочка.
— А вот и наша столовая! — прервал Костромин, и Верочка только сейчас заметила, что мимо этой крашенной светлой охрой двери они прошли уже раз десять.
Прощаясь, Верочка только залилась румянцем, не найдясь, что сказать.
На новом Лесогорском шоссе мчался тяжелый грузовик — Верочка еле успела отскочить в сторону. Круто заворачивая к заводу, шофер высунулся из кабинки и крикнул гулко и сердито:
— Э-эй! Идешь или дремлешь… б-барышня, ножки палошны!
Почти бегом перебежала Верочка на противоположную сторону и оглянулась — машина исчезла. И ветер, и небо с кудлатыми облаками дыма из заводских труб, и грохочущий гул стройки, и серый студеный день — все было требовательное, торопливое и сердитое, как тот незнакомый шофер.
Вечером за ужином Иван Степанович рассказывал, что на совещании стахановцев, с которого он только что пришел, выступил Юрий Михайлович с призывом закончить строительство корпуса сборки еще на неделю раньше.
— Партийное бюро постановило, ну, а мы, стахановцы, поддержали: для фронта важно скорее наши танки получить, а если фронт требует, мы отвечаем одно: «Сделаем!» Завтра, в выходной, созываем общезаводской воскресник.
Старик помаслил себе кашу, потом поднял глаза на дочь.
— Долго мне глядеть, как ты постничаешь, Татьяна? Этим горю не поможешь. Изволь есть, как молодости полагается. Завтра, дочка, работа будет жаркая. Пойдешь на воскресник-то?
— Пойду, конечно.
— В семь утра сбор.
Когда Таня, Иван Степанович и Костромин вышли из дому, в утренней полумгле на разных концах поселка играли оркестры.
— Морозец! — сказал Костромин.
— Ничего, народ придет, морозишко самый обыкновенный! — ответил Иван Степанович. — Да смотрите, народу идет — сила!
Графитно-сизые облака быстро гнал ветер. Медно-голубое студеное небо, обнажаясь, светлело, будто набирало рост и ширь. Когда головной оркестр приблизился к площадке строительства, первый луч морозного солнца встретился с широким зевом геликона, а за ним и все трубы оркестра запылали чистым, бездымным огнем утра. Всюду, куда хватал глаз, двигались люди. Большие толпы их потоками растекались по голубым снегам.
Таня попала в бригаду подносчиков, подобранную Артемом и состоящую из знакомых людей: Игорь Чувилев, Толя Сунцов, Сережа Возчий, Зина Невьянцева и Юра Панков.
Таня подносила цемент, песок и делала все, что приказывали ее звену каменщики, большей частью пожилые требовательные люди. Они без церемонии поторапливали и покрикивали на добровольных помощников. Самолюбивый Толя Сунцов несколько раз даже окрысился, а смешливый Сережа Возчий то и дело поддразнивал каменщиков. Зина Невьянцева то опекала худенького Юру Панкова, то кричала Тане: