Родительский дом
Шрифт:
В первый же день он отобрал у Агани и повесил себе на пояс все ключи от кладовых и амбаров, переоделся в новую одежду, купил где-то три четверти самогону, заколол годовалого телка и устроил поминки погасшему роду. Столы в горнице ломились от еды, а жрать эту прорву оказалось некому. Позвал Горбунов только богатых хозяев, а они не пришли. Побрезговали. Пуще всего хотелось ему посидеть на равных, за одним столом с Согриным, поговорить без прежней униженности, пошиковать, но Прокопий Екимович еще не вернулся из поездки в
Вместо мужиков Горбунову составили на поминках компанию старухи-плакальщицы и бывшая монашка Соломея, вся в черном, на вид постная, читавшая из книги поминальные молитвы.
На улице горланила масленица. В доме пахло ладаном и богородской травой. Чинно переговаривались старухи, прикладываясь к еде и выпивке. Егор, разрешивший себе еду и выпивку на полную силу, глотал самогон стаканами, пятерней накладывал в рот квашеную капусту и не переставал выхваляться перед монашкой.
— Я, матушка Соломея, выродился в паску, в самый святой день, а не в Егорьев, как меня по имени звать.
— Коль на паску, значит счастливый ты, — кивая угодливо, подтверждала монашка.
— А меня изурочили!
— То исть, как могли изурочить?
— Наговором. И действием. Уголек на пупок мне-ка сунула старая карга повивалка, что роды от матери принимала. С корысти. Показалося, будто мои родители мало ей вознаграждению выдали. Ну, бают, меня в ту пору все в рев кидало. С пупка-то и сорвал, худосочным вырос. А с наговору фарт мне в жизни неправдашним сделался. Вот уж, бывало, совсем доскребуся до фартовой жизни, возвышусь, вознесусь, толичко бы приладиться к ней, но лизнул, понюхал — и опять же при старом житье.
— Может, сам виноват? Богу свечки не ставил, мало молился, матерным словом его поминал?
— Блуду поддавался, матушка! — пьяно хахакал Егор, оглаживая ладонью костлявые колени монашки. — Супротив вашего бабьего сословия неустойчив я!
— О-ох, ты-ы!..
— Удалой я на это! Ты на Авдотью не кивай. Я бы ее пропустил, да черти надо мной подыграли. А полагалось мне жениться не как-нибудь… на поповой дочке я мог жениться. Во как!
— Не верь ты, матушка Соломея, ни одному слову, врет Егор — не дорого берет! — сказала с другого конца стола Авдотья. — Ему от простой поры навивать-то.
— Цыц, баба! — прикрикнул Егор.
— Уж, поди-ко, я тебя испужалася! — прохохотала Авдотья. — Как турну из горницы на полати!
Еще два дня куражился и гулял новый хозяин, но уже один на один с Авдотьей. Покрикивал на Аганю и на Ахмета, наводил порядки: то щи казались пересоленными, то соленые огурцы начинали ему горчить.
На проводы масленицы приказала Авдотья заводить блины. Первым сел за стол Горбунов, пододвинул к себе горшевик с топленым маслом.
— Ты, Аганька, малу-то сковородку отставь, покуда меня не накормишь. Достань для меня большую. И считай, сколь я блинов съем!
— Зачем это, дядя Егор? —
— О первых, ты меня дядей не называй! Теперича я тебе не кто-нибудь! О вторых, надобно тебе наперед знать, сколь для меня на один присест еды готовить.
Блины чуть не с решето, с пылу с жару, хватал он себе на ладони, обжигаясь, свертывал, затем на всю глубину макал в горшевик и, обмасливая жидкую бороденку, чавкал.
Сорок блинов съел, полгоршевика масла вымакал.
— Теперич вроде довольно, — потрогав натянутый по брюху сыромятный ремень, рыгнул Егор. — Ублаготворился! Можно завтре великий пост зачинать.
— За пятерых сработал! — брезгливо сказала Аганя.
— Не чужое, не Христа-ради выпрошенное. Пусть-ко теперича Прокопий Екимыч Согрин подавится тем злосчастным пудом муки, что не хотел дать мне к празднику.
— И куда в тебя, Егор, лезет столько! — подивилась даже Авдотья. — С виду ты тощой, брюхо втянуто до хребта. Такую прорву блинов сглотал и снаружи ничуть не приметно!
— Ты, баба, за мной не подглядывай! — распорядился Егор. — В жадности не уличай! Мне надобно телом выправиться, чтобы тот же Прокопий Екимыч передо мной не задавался!
Он полез отдыхать на голбчик возле печи, улегся там и приготовился к приятному, сытому сну, когда со двора вошел в дом Ахмет.
— Ты пошто без спросу в дом лезешь? — заворчал на него Горбунов. — Место твое в малой избе, ступай туда. Опосля Аганька блинов принесет.
— Разве ему места здесь за столом не хватит? — вступилась за Ахмета Аганя. — Постыдился бы, дядя Егор…
— Опять дядя! — запетушился Горбунов.
— Я ведь не знаю, как тебя величать?
— Егор… — он запнулся, припоминая, как же его называть по отцу. — Егор Матвеич, небось!
— Ты же сам недавно из работников вышел, Егор Матвеич! — продолжала Аганя. — И постыдился бы унижать человека. Ахмет не хуже тебя!
— Э-э-э, новый хозяин! — осуждающе покачал головой Ахмет. — Шибка дурной вид кажешь! Масленка — не наш праздник, блин-та мне нипочем. Свой ураза скоро придет. А ты мне мала-помала расчет подавай!
Требование Ахмета озадачило Горбунова, он еще не успел всласть натешиться правом хозяина ничего не делать.
— А кто коров и коней станет кормить-поить, обиходить?
— Сам, наверна, — спокойно объяснил Ахмет. — Лежать не станешь, все сам исделаишь. Не то другой батракам наймешь! А мне дальше не можна жить. Евтейка нету, мой слово кончался, слава аллах! Свой диревня пойдем наконец-та!
Егор поворочался на голбчике, припоминая, как прежде обходились с ним хозяева.
— Уговор с Евтеем Лукичом был у тебя до коей поры?
— Долгам отработать.
— Значит, отрабатывай…
— Не можна! Я долгам давно-предавно кончал. Задарма робил!
— Выходит, не полагатся расчет! — закричал Егор.