«Родного неба милый свет...»
Шрифт:
— Вот теперь можно и порисовать.
Андрей Григорьевич выдумывает для кружевниц узоры: сначала мелом на доске, потом на бумаге. Вася рисует везде — на доске, на полу, на столе… Однажды в девичьей поставили — в какой-то из церковных праздников — на стуле большую икону богоматери. Вася, увидев, что никого нет, устроился на полу и принялся за работу. А потом незаметно ушел.
Он сидел в кресле возле Марьи Григорьевны, когда пришла одна из девушек, бледная и возбужденная.
— Барыня, — сказала она срывающимся голосом, — чудо у нас!
— Чудо? У нас-то в Мишенском?
— В Мишенском, барыня. Образ нерукотворный объявился.
— Где?
— В девичьей.
Марья Григорьевна пошла. Вася —
Марья Григорьевна посмотрела на рисунок, потом на Васю, взяла его руку, повернула ладонью кверху:
— Так-так… Вот он, кудесник-то наш! Все пальцы в мелу… Палашка, хватит креститься, возьми тряпку да вытри пол. А ты, Васенька, рисуй лучше на бумаге.
4
В конце ноября 1790 года Афанасий Иванович должен был явиться на службу в Тулу. Там нанял он сроком на три года особняк, принадлежавший главному начальнику оружейного завода генерал-поручику Жукову. Вся семья, включая Васю с матерью, переехала туда. Двух Анют — Юшкову и Вельяминову — Марья Григорьевна тоже взяла с собой в этот дом, несмотря на то что у одной в Туле жили мать с отцом, а у другой вдовый отец. Обосновались на новом месте капитально, привезли из Мишенского все, что нужно для барской жизни.
Тула с 1777 года стала центром наместничества Тульского, Калужского и Рязанского, поэтому ее украшали и перестраивали. Расширялся ее знаменитый оружейный завод. Центральные улицы обстраивались барскими особняками. Дважды — в 1775 и 1787 годах — в Туле побывала Екатерина Вторая. К ее последнему посещению на башнях тульской крепости надстроили деревянные шатры с флюгерами на шпилях, их-то и увидел Вася, когда выбрался из возка в самом начале Киевской улицы.
Нанятый дом выходил фасадом на эту — главную в городе — улицу, в глубине были двор с хозяйственными строениями и сад. Дети, не раздеваясь, обежали все комнаты, выскочили в сад, заглянули в конюшню, в каретный сарай, осмотрели всё и остались довольны. Вечером съехались на новоселье родственники и знакомые — набился полный дом, до поздней ночи светились в нем заиндевевшие окна.
Утром Андрей Григорьевич Жуковский повел детей гулять. По обе стороны приземистой старинной крепости — базар и торговые ряды; под зубчатыми стенами деревянные лавки — одна возле другой и чуть ли не друг на друге; Андрей Григорьевич принялся считать — насчитал более пятисот и сбился. Площадь тесная, народу много, едва можно протиснуться. Весело в Туле!
— Как в Москве! — сказал Андрей Григорьевич. — Недаром говорят: Тула-городок — Москвы уголок.
Вошли в ворота крепости. В середине — белокаменный Успенский собор, все остальное место занято четырьмя уличками: деревянные дома, деревянные тротуары, ворота, дворики, палисаднички… Вышли на Кривой мост через Упу. Река еще не замерзла, течет черная, холодная. Вдоль Упы слева, за плотиной, большой Демидовский пруд, строения оружейного завода, чистые домики Чулковой слободы. За рекой — Петровская слобода, славная постоялыми дворами.
Потом прошли по Киевской улице, которая тянется от крепости прямо на юг и кончается деревянными триумфальными воротами, оставшимися после посещения Тулы императрицей. Первые от центра четыре квартала — дворянские, остальные чиновничьи, к концу — дома победнее.
Вернулись домой в полдень.
На другой день Афанасий Иванович оделся
— Ну, барыня, — так звал он всегда Марью Григорьевну, — завтра повезу Василия в пансион Христофора Филипповича Роде; все уж обговорено. Он хоть и немец, но совсем не то, что Еким Иванович.
Для мальчика началась пора настоящего ученья.
Так как он жил от пансиона близко, его приняли полупансионером — каждое утро, еще затемно, его отвозили в пансион, а после занятий забирали домой. Полные пансионеры уезжали домой только на воскресенье. Вася оказался в пансионе самым маленьким, так как ему еще не исполнилось и семи лет, а там были дети от восьми до десяти. Васе было трудно справляться со всеми предметами, поэтому Афанасий Иванович пригласил для домашних занятий с ним одного из учителей Главного народного училища — Феофилакта Гавриловича Покровского.
Покровский, высокий и необыкновенно худой человек с впалыми щеками, был известным в Туле любителем литературы. В богатых домах, куда его приглашали для оживления вечеров умными разговорами, он с жаром рассуждал о Руссо, [24] со слезами на глазах восторгался «Наказом» Екатерины Второй, [25] называя его «человеколюбивым и нежным», проповедовал всеобщее просвещение, ибо, как он говорил, «корень всех человеческих преступлений есть невежество со всеми наперсниками своими»; декламировал оды Хераскова, стихи Михаила Муравьева, читал вслух повести мадам де Жанлис [26] из еженедельного журнала Карамзина и Петрова «Детское чтение для сердца и разума». Он и сам писал стихи и прозу. Некоторый успех имели его философские статьи, подписанные псевдонимом «Философ горы Алаунской», где он называет большие города «великолепными темницами» и считает, что только «в приятном уединении сёл не сокрушены еще жертвенники невинности и счастья».
24
Руссо Жан-Жак (1712–1778) — французский писатель и философ. Философия его оказала большое влияние на политические взгляды деятелей французской буржуазной революции конца XVIII в. Робеспьер считал себя учеником Руссо. В России огромный успех имели «нравственные» романы Руссо «Эмиль, или О воспитании» и «Юлия, или Новая Элоиза», а также автобиографическая «Исповедь».
25
«Наказ» Екатерины Второй — трактат философско-юридического характера, написанный в 1767 году.
26
Жанлйс Мадлён-Фелиситё Дюкрё де Сент-Обён (1746–1830) — французская писательница, имевшая огромную популярность в России в XVIII — начале XIX в.
С мальчиком, который казался ему не очень способным, ему было скучно заниматься, и он делал это единственно ради заработка.
Так прошла зима.
В марте 1791 года жестоко простудившийся Афанасий Иванович слег в постель. Наместник Михайло Никитич Кречетников, давний друг Бунина, прислал к нему своего врача. Были испробованы все доступные средства, но уже через несколько дней Бунин почувствовал, что умирает, и, позвав Андрея Григорьевича, попросил помочь ему составить духовное завещание. Он все свои имения поделил между дочерьми, предоставив супруге своей пользоваться всем, пока она жива, но без права продавать или закладывать что-либо. Васе с его матерью он не назначил ничего, но так сказал Марье Григорьевне: