Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию
Шрифт:
— Кто мы?
— Технари. Руководители. В наше век, я считаю, решающие фигуры — деловые люди, технократы, и никуда от этого не денешься. А если так — будьте любезны дать нам что положено.
— И это? — Шевелев повел взглядом по обстановке.
— И это.
— Где же это для вас положили? Люди ищут месяцами, ждут очереди. А ты враз всё сварганил.
— Это другой разговор. Кое-кого пришлось подмазать, а в основном сработали дружеские связи.
— То есть блат?
— Тебе обязательно хочется меня задеть? У тебя друзья есть?
— Есть. Немного.
— А у меня много! И я этим горжусь. Когда ты помогаешь друзьям или они тебе, ты это тоже называешь блатом? Или что можно тебе, другим нельзя?
— У нас дружба идет не по снабженческой линии.
— А у нас дружба не от сих до сих!.. Мы помогаем друг другу во всём. Иначе какая это, к черту, дружба?
— О чем вы так кричите? — сказала Варя, входя в комнату. — Даже в кухне слышно… Может, поедем уже домой? Я что-то устала…
— Пора, пора, — сказал Шевелев.
— Подожди, мамочка, я сейчас организую… — Борис снял трубку, набрал номер. — Валя? Что там Сашко делает? «Козла» забивает? Добьет в следующий раз, Скажи, чтобы ехал ко мне.
Минут пять Борис расспрашивал мать, как она вообще себя чувствует, не нужно ли чего-нибудь достать, привезти. Остальные молчали. Борис пошел их проводить, Алина осталась дома. Машина уже ждала у подъезда.
— Садись, мамочка, спереди, тебе будет удобнее, — сказал Борис. — Счастливо!
— М-да, любопытно, весьма любопытно… — сказал Устюгов, когда машина отъехала, но в зеркальце тылового обзора поймал внимательный взгляд водителя и умолк.
— Итак, рассеялся сон золотой о великосветской жизни, мы снова вернулись в трезвую повседневность… — сказал Устюгов, когда машина ушла. — Для вас, родителей, это путешествие в царство мечты было необходимостью. Но за что пострадал я? Снедаемый черной завистью и сознанием своего ничтожества, я теперь проведу ночь без сна. И, может быть, не одну… Честь имею.
— Погоди балаганить, — сказал Шевелев. — Мне после шикарного приема есть захотелось, тебе небось тоже. Пойдем, Варя нас чем-нибудь накормит.
— В самом деле, Матвей Григорьевич, — сказала Варя. — От обеда остались котлеты, разогрею их, вот и поужинаете. А то что вы, пойдете в забегаловку или будете есть колбасу из бумажки?
— Меня соблазняют не котлеты — хотя котлеты тоже! — а возможность излить душу, которая исполнена и переполнена… И если я вам ещё не надоел…
— Иди, иди, не кокетничай, — сказал Шевелев.
Раздражение, вызванное стычкой с Борисом, всё ещё клокотало в нём, и он не хотел оставаться сейчас с Варей наедине. Обмена впечатлениями не избежать, и он боялся, что не сумеет сдержать себя, наговорит бог знает чего, а ей, видно по всему, и без того тошно. Устюгов же своим суесловием может спустить всё на тормозах.
— Надеюсь, вы не поведете меня в столовую, отделанную дубовыми панелями, — сказал Устюгов. — И не только потому, что у вас её нет… Моя плебейская душа плохо переносит великосветский шик и предпочитает пролетарские журфиксы на кухне… Привет тебе, доблестный лыцарь! — провозгласил он на пороге кухни.
— Какого рыцаря вы здесь нашли? — улыбнулась Варя.
— Боженко. Я не виноват, что этого завзятого вояку прославили через посредство шкафов, стульев и табуреток, назвав его именем мебельную фабрику. Конечно, это не Луи Каторз и даже не Бидермайер. Глаз они но радуют, но во всяком случае не надо думать, как пробраться через собственные колени, которые торчат выше стола, чтобы достать чашку чая… Вы не обращали внимания, как ничтожно влияние литературы на жизнь? Десятки лет назад Маяковский высмеял «подтяжки имени Семашки» и призывал уважать имена всякого рода достойных людей. Не помогло! Боженко как был, так и остался ангелом-хранителем мебельной фабрики, лихого рубаку Чапаева превратили в шоколадные конфеты, и — страх сказать! — киевская фабрика даже Карла Маркса приспособила к кондитерскому производству, носит его имя… И все привыкли, вроде так и должно быть, хотя, как известно, Маркса сладости не привлекали и занимался он совсем другими вещами… Вы знаете, иногда я мечтаю посмотреть в прозрачные глаза идиота, которому пришло в голову шоколадные конфеты назвать «Каракум», что, как вам известно, означает «Черные пески». Аппетитное, привлекательное название для конфет, не правда ли? Иногда этих идиотов кидает в поэзию. Получается не лучше. Например, есть конфеты «Мечта» и «Фантазия». «Взвесьте мне триста граммов «Мечты». Или: «Дайте мне «Фантазии» на рубль сорок…» Прелестно, а?
— Будет вам, — сказала Варя. — Лучше расскажите, из-за чего вы там ссорились.
— Вы правы, Варенька, человеческая глупость неисчерпаема, мои иеремиады против неё не помогут, и я затыкаю фонтан… Котлеты божественны! Как, впрочем, и всё, что делаете вы… А ссоры давеча не было. Был разговор в несколько повышенном тоне, вот и всё.
— А из-за чего он повысился?
— Я так думаю, из-за недоразумения. Из-за того, что стороны не захотели или не сумели друг друга понять. — Варя не спускала с Устюгова глаз, и он озабоченно потер лысину. — Дело, Варенька, в том, что у вашего супруга скверная привычка слишком кратко изъясняться. Я столько лет пытаюсь отучить его от этого, но тщетно. Лапидарные высказывания хороши в философском споре или в разговоре о предметах, кои ни одного партнера не затрагивают за живое. Если же партнер почувствует себя затронутым, то разговор кончается, начинается спор, который очень легко переходит в ор, когда собеседника уже не слышат, не понимают и орут самому себе, доказывая собственную правоту…
— Матвей Григорьевич, ну что вы всё ходите вокруг да около?
— Отнюдь! Просто в отличие от немногословного Михайлы я, как вы знаете, очень многословен, поэтому так исподволь подхожу к сути…
— Из-за чего же был ор, как вы говорите?
— Извольте — конспективно. Борис спросил, нравится ли нам всё. Михаила сказал, что нравится, но задал вопрос, не слишком ли он жаден на вещи, в ответ на что Алина сообщила, что теперь другие потребности…
— Это было ещё при мне.
— Далее Михаила выразил неодобрение потребительству, если оно становится культом. Правильно? — Шевелев кивнул. — Тогда Борис произнес речь о том, что вещи делают не для музеев, а для потребления, стало быть, ничего зазорного в потребительстве нет. В частности, технари, деловые люди, как он выразился, имеют на то полное право, так как они хозяева жизни и двигатели прогресса. А когда Михайла выразил сомнение в том, что при этом следует прибегать к блату, Борис обиделся, приняв эти на свой счет, и сказал, что блат — понятие умершее, а в дружеских связях ничего плохого нет: в чем же и состоит дружба, как не в том, чтобы помогать друг другу. В этот момент возвратились вы.
— И больше ничего? — повернулась Варя к мужу.
— Ничего, — подтвердил Шевелев.
— Как видите, вы совершенно напрасно тревожились… Произошло как раз то, о чём я говорил: Борис почему-то почувствовал себя задетым, и начался спор. Достаточно нелепый, кстати сказать. Если бы Михайла не скупился на слова и отчетливо сформулировал свою позицию, мог бы произойти интересный разговор. Лично я не вижу проблемы в том, что молодежь любит вещи и хочет их иметь. Это законное право всех людей, вещи для того и делают, чтобы ими пользоваться. И конечно, Михаила не собирался проповедовать аскетизм, отказ от удобств и всех радостей жизни. Проблема состоит в том, что, как это говорится у нас, — осклабился Устюгов, — некоторые отдельно взятые люди хотят их иметь за любую цену. Я имею в виду не деньги, а приспособленчество, махинации и просто подлость… Нет, нет. Варенька, — поспешно сказал он, уловив тревогу в глазах Вари, — я вовсе не имею в виду Бориса. Я говорю вообще. Вы же знаете мою пагубную страсть к обобщениям. Когда-нибудь она меня действительно погубит…
— Чтобы этого не случилось, выпейте чаю, — сказала Варя.
— С наслаждением! Он у вас всегда хорош, а теперь я его ещё более оценю, так как за ним не нужно карабкаться через свои коленки… Так вот, явление, которое у нас окрестили блатом, известно издавна: непотизм, кумовство, протекционизм… Разница состоит в том, что в отдаленные времена это явление считалось зазорным. У некоторых, во всяком случае. Люди порядочные презирали и его, и тех, кто это практиковал. И они, практиканты, как-то стеснялись этого. Теперь не стесняются, а даже гордятся и хвастают. Ты мне, я тебе — универсальная отмычка к благам мира и собственному благополучию. И тут не брезгуют ничем. Всё можно, всё позволено, всё прилично. И окружающие относятся к этому с пониманием. Существовало такое понятие — порядочный человек. Он сам не делал подлостей и порывал с теми, кто их делал. Хапуге, взяточнику, вору, хаму не подавали руки, с ними прекращали знакомство. И даже иногда вызывали на дуэль. Теперь знают, что такой-то вор, негодяй, подлец, но это никого не смущает, не возмущает, и всё — иногда потихоньку осуждая, а иногда завидуя — поддерживают с ним отношения как ни в чём не бывало. Изменилось само содержание понятия. Сейчас порядочный человек — это человек, который неохотно делает подлости. Только и всего.