Родословная ашкенази
Шрифт:
Однако у Анисима в НКВД, по-видимому, недолгое время еще оставались какие-то связи, так как, я знаю, что в послевоенные годы он иногда там подрабатывал командировками – в группах сопровождения возил заключенных в лагеря ГУЛАГ, а. Удивил всех он еще и тем, что в возрасте 60-ти лет пошел учиться на заочное отделение московского Финансового института, который, правда, так и не окончил.
Самая младшая дочь Лазаря Бейна Маня погибла в 1941 году в Одессе в одну из первых недель войны. Отказавшись от эвакуации, она заявила, что помнит как достойно вели себя немцы в 1-ую Мировую, защищая евреев от погромов, на которые было исстари нацелено местное украинское население. Роковая судьба услышала эти слова – Маня и ее муж Изя погибли именно от
Теперь о братьях. Старший, Соломон, до революции был богатым человеком, успешно работавшим в банковском деле. После революции большевики у него все отобрали, и даже чуть ли не репрессировали (якобы, за сокрытие драгоценностей, которые тем не менее сами же у него изъяли, вскрыв потолок кухни). Хорошо еще, что не арестовали, а только, как и его брата, объявили «лишенцем», поэтому всю оставшуюся жизнь он вынужден был прожить в Туле за так называемой 100-километровой зоной Москвы.
Подобно своей сестре Доре с ее Давидом, Соломон путем женитьбы на троюродной кузине Софье Разумовой соединил оба наших исходных рода. Между прочим, такие браки были не редки среди ашкеназов. У Соломона с Софой были две дочери: Полина, рано ушедшая из жизни, и Фира – доктор медицинских наук, известная научными работами в области мозга.
В свое время эта Эсфирь Соломоновна занималась модной в 20-е годы наукой педологией, соединявшей психологию с педагогикой. Но в 1936 году эта наука в СССР была почему-то осуждена, как буржуазная, и Фира, будучи добросовестным членом коммунистической партии, тоже вынуждена была от нее откреститься. Во время войны она работала в госпитале, лечила потерявших речь контуженных, а потом служила в одном из академических научных институтов. Она никогда не была замужем и не имела детей.
О фириной большевистской упертости свидетельствует, в частности, такой ее, на мой взгляд, неприглядный поступок. Во время войны моя бабушка, то есть, ее родная тетя, сильно болела, и ей срочно нужен был пеницилин. Естественно, что обратились за ним к Эсфири, бывшей тогда заместителем главного врача военного госпиталя. Но она в помощи отказала, заявив: «Это дефицитное лекарство сейчас нужно бойцам Красной Армии». Долго мы не могли простить ей эти слова.
Но, с другой стороны, я был ей очень благодарен за то, что она меня, 15-тилетнего подростка, успешно тогда избавила от позорной картавости и пагубного заикания. А я в то время сильно от них страдал, находясь во враждебном антисемитском и хулиганском окружении школьно-дворовых мальчишек.
У фириной сестры Полины и ее мужа Виноградова (не подумайте чего, он тоже был евреем), инженера с московского завода «Шарикоподшипник», была дочь Галя, моя ровесница, с которой в детстве мы плотно дружили. Она, повторяя судьбу своей тети, была правоверной коммунисткой, а после краха строя, как и многие другие граждански активные евреи, подалась в православие. У Гали с мужем Ромой Фишманом вырос сын Сергей, который свою недюжинную умелость, предприимчивость и хваткость явно унаследовал от своего прадеда Соломона. Впрочем, та же успешность в свою очередь передалась и его сыну. Гены не дремлют, они работают.
Чуть ли не в 60-тилетнем возрасте Соломон женился на одной полуобрусевшей немке, которая в 1939 году родила ему дочь Лию. К ее чести надо заметить, что не в пример многим полукровкам Советского Союза, она не захотела отказываться от 5-го пункта своего отца и, получая в 16 лет паспорт, храбро записалась еврейкой.
Но, может быть, это было Провидение, так как позволило в будущем вместе со своим мужем музыкантом Нолей (Арнольдом) Уманским и дочерью Катей без проблем перебраться в германский Штутгарт. Хотя и в качестве этнической немки (по маме) она могла бы туда попасть и без своего паспортного и мужниного еврейства. А ее сын Илья, очень продвинутый и шустрый парень, наверно, движимый теми же соломоновыми генами, поначалу неплохо сделал свою жизнь
Густая ветвь генеалогического древа выросла и от другого брата – Моисея, женившегося на Вере Балабан. Их сына Эммануила (Моню), переехавшего из Одессы в Москву и начавшегося учиться в Архитектурном институте, влюбила в себя очень своенравная полячка художница плакатистка Марина Бри (по-видимому, то был псевдоним, остаток или переделка не очень звучной родовой фамилии). Ради успеха марининой карьеры Моня бросил учебу, посвятил себя помощи жене и разной околохудожественной деятельности. Главным его увлечением и немалым достижением было собирание, создание и пропаганда искусства экслибриса – книжного знака, наклеиваемого на книгу ее владельца. Кажется, он был первым и наиболее серьезным специалистом этого дела.
Они жили в коммунальной квартире на Арбате и имели дачу в Песках, подмосковном поселке художников. Моня обожал детей, которых занятая собой Марина ему не родила, и я был одним из его любимцев. Не помню случая, чтобы он когда-либо пришел к нам в гости, не принеся мне подарка. К закату жизни, как и мою маму, его настиг страшный недуг – болезнь мозга Алцгеймер. Я изредка приезжал к нему, помогал в быту. Но после того, как, перепутав туалет с кухней, Моня один раз пописал возле соседского стола с керосинкой, его выперли из квартиры и загнали в больницу Ганушкина для умалишенных. Там он упал, сломал шейку бедра, залег и умер от пневмонии, обострившейся из-за долгой неподвижности.
Наверно, не случайно и его сестра Лима ушла из жизни, пострадав от точно такого же перелома. Правда, в больницу она не попадала и ходила по своей большой комнате в одесской квартире, держась за спинку стула. Вообще судьба Лиму баловала не намного больше, чем ее брата. Выйдя замуж за Изю Гальперина и родив сына Моисеньку, она рано его потеряла – мальчик в возрасте 8 лет прямо на ее глазах погиб под колесами трамвая.
Лима была учительницей музыки, и мне тоже досталось во время войны пару недель помучиться тягомотиной гамм под ее строгим наблюдением за моими неуклюжими пальцами. Ими мне довелось неловко постучать по клавишам клубного пианино в Златоусте, куда она заезжала к нам в эвакуацию, проездом в Ташкент.
Вторая часть потомства Моисея Бейна оказалась более благоразумной и удачливой. В начале 20-х годов смерч российской революционной катастрофы вынес ее на иные более спокойные мирные берега. Дочь Женя, пожив немного в Берлине и выйдя замуж за Давида Даллина, обосновалась в Нью-Йорке. Их сын Александр (московские родственники называли его Шурой) стал крупным ученым-славистом, большую часть своей жизни проработал в Стенфордском университете, где занимал важные посты (кстати, у него, кажется, защищала диссертацию и будущая главная дипломатка США чернокожая Кандолиза Райс). От него и его жены Черри Флоренс, тоже хорошо говорившей по русски, отпочковались 2 дочери и сын, которые в свою очередь дали Америке своих четырех детей. В научных кругах Даллин известен по интересному и глубокому исследованию сбитого советскими истребителями в 1983 году корейского пассажирского самолета, он опубликовал об этом объемную монографию, которую мне подарил.
Женин брат Яков Бейн перебрался в Палестину, где со своей женой Лилей дал густые побеги. Один из двух сыновей Якова Майкл поселился в Калифорнии, где занимался инженерным делом, а на досуге подводным плаванием. От его брака с Жанетой Липкиной у Майкла три дочери.
Но, пожалуй, никто из наших родственников так бурно не размножился, как израильский брат Майкла Даниель. От него и его жены Товы Гладштейн отпочковалась густая ветвь сына Дорона, который со своей женой Шошаной произвел на свет шестерых детей, живущих в США. А ведь у Даниеля есть и еще два сына – Амир и Еран. Спасибо мужской силе ортодоксальных иудеев, позволяющей множиться еврейской поросли.