Родословная большевизма
Шрифт:
Ценность свободы совести, свободы слова и свободы союзов — бесспорна с христианской точки зрения, ибо прямо выросла из христианства. Она есть ценность, лежащая в основе свободного общения духов, в основе духовного единства и, следовательно, в основе соборности и любви. Лишить человечество одной из этих свобод — значит лишить его возможности осуществить соборность и проявлять любовь, иначе говоря, стремиться к воплощению Царства Божия. Эти ценности, защищаемые современной демократией, суть вечные ценности, которые, с христианской точки зрения, перейдут в Царство Божие. Они уже содержатся в самой идее царства Божия, ибо оно есть свобода, общение и союз».
Из сотрудников «Нового Града» только Бердяев продолжал
Бердяеву очень сдержанно, но твердо и с ясностью, не оставляющей сомнений, ответил Федотов. Вот его основные доводы, которые до войны далеко не всем казались убедительными и которые, по моему мнению, «эмигрантские сыновья» должны были бы заучить наизусть: «Есть много верного в критике демократии Н. А. Бердяева. Во-первых, чрезвычайно слабо идейное обоснование и обеспечение свободы в современной секулярной демократии, во-вторых, весьма несовершенна ее политическая организация. Но остается фактом, которого нельзя вытравить никакой диалектикой, что никогда в истории мира реальная (а не только формальная) свобода личности по отношению к государству не была столь значительна, как в демократии XIX века. Не в буквах конституции, а в действительности свобода веры, как и свобода слова, свобода науки и искусства были обеспечены, если не всегда и не во всем (католическая церковь во Франции!), то лучше, чем где бы то ни было. А принимая во внимание реальность угрозы, нависшей над этой свободой и уже уничтожившей ее в половине культурного мира, — мы считаем несправедливым и вредным отмежевываться от нее как буржуазной и «либеральной»… Что касается обоснований этой свободы, то мы не должны забывать, что, помимо секулярных и для нас непригодных теорий, существует давняя христианская традиция либерализма (демократии): в Англии — с XVI века до наших дней, во Франции — от Ламеннэ и Лакордера, в России — от первых славянофилов (с неясностями и перебоями), от В. Соловьева со всей определенностью».
По сути к этой статье примыкает и ответ Федотова на обвинения, идущие из другого лагеря. Возражая Устрялову, он пишет: «Устрялов справедливо чувствует в защите свободы главный жизненный нерв «Нового Града» и, возвращаясь еще раз к этой теме, нападением на свободу заканчивает свою статью. Сам он принимает только метафизическую свободу, сочувственно цитируя слова Безухова в обстановке французского плена: «Связать меня, мою бессмертную душу!» — Философское утверждение этой высшей метафизической свободы не имеет ничего общего с апологией свободы политической». Нет, имеет, г. Устрялов, хоть связь политической и метафизической свободы не является непосредственной. Связью и посредством между ними является свобода исповедания, свобода исследования и проповеди истины, без которой нет человеческого достоинства, — по крайней мере в христианстве. Великодушно уступая метафизическую свободу, вы обрекаете героев на мученичество, а массу на отступничество и предательство истины».
В следующих номерах «Нового Града» Г. П. Федотов посвятил доказательствам связи демократического идеала с христианством две большие статьи. Это показывает, какое решающее значение он придавал этому вопросу. В первой из этих статей он говорит: «В настоящее время, когда демократия терпит крушение в большей части европейского мира, ее защита для православного богослова и социолога делается особенно трудной. Общие предпосылки христианского общежития, которыми жил XIX век, перестают быть убедительными для наших современников. Те, кто верит, как новоградцы, в их божественное происхождение, обязываются к новой апологии вечных истин».
Приведенных цитат, думается, достаточно. «Новый Град» объединял людей, обращенных к христианству не как к религии личного загробного спасения, а как к религии воплощения и милосердной любви, связывающей людей круговой порукой и зовущей к возвращению в мир для ответственного участия в деле его преображения. Новоградцы верили в человеческое действие и в возможность создания на земле общества более человечного, свободного и братского, в пределе превращающегося в «Царство Божие». За исключением Бердяева, все они считали, что это общество нужно строить на основе «формальной демократии» — тех прав и свобод, которые Алданов называет «субстанцией» демократии, и в которых новоградцы видели вечные, евангельского происхождения ценности.
В редакционной статье второго номера мы читаем: «Хотя мы пишем Новый Град с большой буквы, но мы просим не смешивать его с небесным Иерусалимом. Новый Град — это земной город, новое общество…»
Это редакционное заявление, как мы увидим, верно и неверно.
Да, новоградцы хотели строить на земле, в истории, земной град, который явился бы «социальной проекцией» христианского персонализма и в котором всякой человеческой личности было бы обеспечено «право на жизнь, на труд и на реализацию заложенных в ней творческих сил». Уже в те годы они защищали идеи хозяйственной и социальной демократии, которые начали распространяться только после войны. Некоторые из них связывали с идеей самоуправления рабочих и служащих на предприятиях также идею присоединения к парламенту экономической корпоративной палаты.
Считая демократию священным достоянием, которое нужно защищать от грозящих гибелью сил тоталитаризма, новоградцы хотели, чтобы она стала сильной. Средство к этому они видели в независимой исполнительной власти, вроде власти президента в Соединенных Штатах. Но нужно помнить: говоря о сильной, «авторитарной» демократии, способной принимать быстрые решения, новоградцы в то же время постоянно настаивали на том, что сфера свободы и прав личности при всех условиях должна оставаться неприкосновенной для государства.
Все эти реформаторские замыслы новоградцев подтверждают заявление редакции, что Новой Град — это земной град. Георгий Федотов повторяет это в № 13, почти накануне войны: «Наш град еще не тот Иерусалим, о котором пророчит Апокалипсис, и всякий, кто, под предлогом ожидания этого Иерусалима, отказывается работать над усовершенствованием или постройкой земного града, тот не с нами, тот не новоградец». Но дальше в той же статье Федотов пишет: «Нужно сказать со всей решительностью, что наше понимание апокалиптических образов и пророчеств, в свете истории, не может совпадать с представлениями первого христианского века. Вот одна существенная поправка. Царство Божие не приходит вне зависимости от человеческих усилий, подвига, борьбы. Царство Божие есть дело богочеловеческое. В небесном Иерусалиме, который (Откр. гл. 21) завершает эсхатологическую драму, человечество должно увидеть плоды своих трудов и вдохновения очищенными и преображенными. Другими словами, этот Град, хотя и нисходит с неба, строится на земле в сотрудничестве всех поколений».
Это, совсем соловьевское, понимание Царства Божия было близко и всем другим участникам «Нового Града». Эпиграфом к журналу можно было бы поставить слова В. Соловьева: «Идея Царства Божия необходимо приводит нас (разумею всякого сознательного и искреннего христианина) к обязанности действовать, в пределах своего понимания, для реализации христианских начал в собирательной жизни человечества, для преобразования в духе высшей правды наших общественных форм и отношений, то есть приводит нас к христианской политике».