Рога

Игнациус [1] Мартин Перриш целую ночь бухал и занимался всяким непотребством. Он проснулся наутро с дикой головной болью, приложил руки к вискам и нащупал что-то незнакомое, пару заостренных шишек. Ему было настолько плохо — слабость, и глаза слезились, — что сперва он почти не обратил на эти шишки внимания. Похмелье не оставляло места для иных беспокойств.

Но когда, уже в

Он натянул шорты цвета хаки — вся одежда была еще вчерашняя — и наклонился над раковиной, чтобы рассмотреть эту новость получше. Рога-то, в общем, были не слишком роскошные, длиною каждый с мизинец, толстые у основания, заостренные на концах и чуть изогнутые кверху. Их плотно обтягивала его собственная, ненормально светлая кожа, кроме самых кончиков, которые были воспаленно-красными, словно совсем уже собрались проколоть кожу. Боязливо потрогав один из них, он обнаружил, что кончики чувствительны, даже немного болезненны. Проведя пальцами по каждому из рогов, он ощутил под туго натянутой кожей плотную кость.

Он сразу подумал, что каким-то образом сам навлек на себя эту напасть. Вчерашней ночью он забрел в лес аж за старую литейную мастерскую, к тому месту, где была убита Меррин Уильямс. Об этом напоминало черное полузасохшее вишневое дерево, кора на котором кое-где облупилась, обнажая древесную плоть. Вот в таком виде была тогда и Меррин: из-под сорванной одежды виднелась плоть. Тут были ее фотографии, деликатно развешанные по веткам вишни, а также памятные карточки, покореженные дождем, испятнанные и выгоревшие. Кто-то — наверное, ее мамаша — оставил декоративный крест с привязанными к нему желтыми нейлоновыми розами и пластиковой Пречистой Девой, улыбавшейся блаженной придурочной улыбкой.

Его бесила эта улыбочка. Его бесил и этот крест, установленный на месте, где Меррин умерла от кровотечения из расшибленной головы. Крест с желтыми розочками, долби его конем. Это вроде как электрический стул с подушками в цветочек, дурная шутка. Его смутно тревожило, что кто-то обеспокоился ввязать в это дело и Христа. Христос появился здесь на год позже, чем следовало бы. Когда Меррин в нем нуждалась, его тут что-то не было.

Иг сорвал декоративный крест и злобно его растоптал. А тут, кстати, и поссать захотелось, что он и сделал, стараясь попасть на Деву, но попутно с пьяных глаз обмочив и свою ногу. Возможно, уже это было достаточно святотатственно, чтобы навлечь на себя такое преображение. Но нет, он чувствовал: здесь есть что-то большее. Что именно — он был не в силах сообразить. Ему нужно было о многом подумать.

Он покрутил головою туда-сюда, изучая себя перед зеркалом, раз за разом трогая пальцами рога. Сколько тут этой кости? И нет ли у рогов корней, прорастающих в мозг? При этой мысли в ванной потемнело, словно висевшая над головой лампочка почти перестала светить. Но это продолжалось недолго, тьма была не в лампочке, а у него в глазах, у него в голове. Иг крепко вцепился в раковину и стал терпеливо ждать, пока слабость пройдет.

И тут он все понял. Он умирает. Ну, конечно же, он умирает. Что-то вторглось ему в мозг, наверное, опухоль. Никаких рогов в действительности не было — просто метафора, воображение. Его мозговые клетки пожирает опухоль, вот ему и мерещится всякое. И если он дошел уже до того, что видит видения, то спастись, пожалуй, уже невозможно.

Мысль о том, что он, возможно, вскоре умрет, принесла с собой волну облегчения, родственную тем чувствам, которые испытываешь, выныривая на поверхность после излишне долгого пребывания под водой. Иг однажды почти утонул и с самого детства задыхался от астмы, для него это облегчение было простым и понятным, как возможность дышать.

— Я болен, — выдохнул он. — Я умираю.

Сказав это вслух, он улучшил себе настроение.

Он снова изучил себя в зеркале, почти ожидая, что рога исчезнут, ведь он же знает, что они — галлюцинация, но ничего не вышло. Рога остались. Он поворошил свои волосы, пытаясь разобраться, нельзя ли хоть как-нибудь скрыть их, хотя бы до визита к врачу, но затем бросил это занятие, сообразив, до чего же это глупо — прятать то, чего не видит, кроме него, никто.

Еле переставляя трясущиеся ноги, он вернулся в спальню. С обеих сторон кровати постельное белье было отброшено, и нижняя простыня еще хранила скомканный отпечаток Гленны Николсон. В его памяти не сохранилось, как он ложился с ней в постель, и даже то, как он вообще вернулся домой, — еще одна исчезнувшая часть этой ночи. До этого момента он искренне считал, что спал один и что Гленна провела эту ночь где-то еще. С кем-тоеще.

Прошлой ночью они с ней вышли в город вместе, но, приняв на грудь несколько рюмок, Иг, естественно, начал думать о Меррин, ведь через несколько дней была годовщина ее смерти. И чем больше он пил, тем больше тосковал по ней — и тем яснее осознавал, насколько Гленна от нее отлична. Со своими татуировками и приклеенными ногтями, своей полочкой, полной романов Дина Кунца, своими сигаретами и длинным списком приводов в полицию, Гленна была воплощенной не-Меррин. Ига раздражало, что она сидит с ним за одним столиком, это казалось ему предательством, хотя было не совсем ясно, кого это он предает — Меррин или себя. В конце концов, он решил смыться; Гленна раз за разом поглаживала пальцем косточки его кулака — жест, задуманный как нежный, но почему-то доводивший его до бешенства. Он пошел в туалет, спрятался там минут на двадцать, а вернувшись за столик, никого за ним не нашел. Он сидел и пил еще примерно час и, наконец, сообразил, что она не вернется и что он об этом не жалеет. И вот оказывается, что где-то ночью они с ней оказались в одной кровати — кровати, на которой спали вместе уже три последних месяца.

В соседней комнате балаболил телевизор. Значит, Гленна еще была дома, не ушла в свою парикмахерскую. Он попросит ее довести его до врача. Облегчение, нахлынувшее при мысли о смерти, быстро прошло, и он уже страшился неизбежного будущего: как отец будет мужественно стараться не плакать, а мать будет надевать маску деланой жизнерадостности, и все эти капельницы, процедуры, радиация, постоянная тошнота, больничная еда.

Иг прошел в соседнюю комнату, где сидела на кушетке Гленна в топе с надписью «Guns N' Roses» и вылинявших пижамных штанах. Поставив локти на кофейный столик, она подалась всем телом вперед и запихивала в широко открытый рот остатки пончика. На столике стояли коробки с трехдневными магазинными пончиками и двухлитровая бутылка диетической кока-колы. Она смотрела дневное ток-шоу.

Услышав, как он вошел, Гленна бросила на него укоризненный взгляд и снова уставилась в телевизор. Сегодняшняя программа называлась «Мой лучший друг — социопат». Вислобрюхие деревенские мужики готовились швыряться друг в друга стульями.

Рогов Гленна не заметила.

— Кажется, я болен, — начал Иг.

— Не канючь, — сказала Гленна. — У меня у самой с похмелья голова трещит.

— Нет. Я в смысле… взгляни на меня. Я нормально выгляжу?

Он спрашивал потому, что хотел быть уверенным.

Гленна медленно повернула голову и взглянула на него исподлобья. На ней все еще был вчерашний грим, немного размазанный. У Гленны было гладкое, приятное округлое лицо и гладкое, приятных форм тело. Она почти могла бы работать моделью, если бы надо было рекламировать и фасоны, и размер. Она весила больше Ига фунтов на пятьдесят. И дело тут было не в ее толщине, а в его дурацкой костлявости. Она любила жариться из верхнего положения и, поставив локти Игу на грудь, выдавливала из него практически весь воздух, бездумный акт эротической асфиксии. Иг, которому и так часто не хватало дыхания, знал весьма знаменитых людей, погибших от эротической асфиксии. Как ни странно, это были по преимуществу музыканты. Кевин Гилберт. Хидэто Мацумото, по всей вероятности. О Майкле Хатченсе, конечно же, в данный момент вспоминать не хотелось. Дьявол внутри. Внутри каждого из нас. [2]