Рок-н-ролл

Итак, вот я сижу, единственный пассажир первого класса, в гигантской глотке самолета, вылетающего рейсом в Монреаль, где мне якобы предстоит пройти курс терапии в черт знает какой клинике. Весь прокуренный и проспиртованный, я уже довольно давно ничего не писал. Казалось, весь город начиная с семи вечера старался избегать меня, но главное, моя киска тоже понемногу отдалялась, уходила куда-то каждый вечер, причем все позже и позже. Наконец несколько дней назад после очередного путешествия по барам я в сердцах пригрозил ей, что, если она только выйдет за дверь, я сожгу все ее вещи. Она все-таки ушла. Тогда в гневе я повыбрасывал в окно все ее атласные, бархатные, кружевные штучки и, соорудив из них огромную кучу, облил скипидаром, поджег, спокойно уселся на садовой скамейке и смотрел, как полыхают три кубических метра дамских радостей, думая при этом, что вот, дескать, так и развеялись как дым — в прямом смысле слова — по крайней мере десять модных дефиле лето-осень-зима в магазине «Прентан». От костра довольно быстро стало ужасно вонять паленой свиньей, конечно, из-за замши и меховых воротников. Поскольку запах был почти как от плохо ощипанного цыпленка, как его любят жарить на Ямайке, под небом, оранжевым от пылающих костров и потому так похожим на лондонское небо, я закрыл глаза и перенесся далеко от всех своих нынешних неприятностей на маленький клочок земли на Карибах, в Портобелло, где жила Сэнди, маленькая стриптизерша с пряничного цвета кожей, с которой я провел самые прекрасные из своих тысяча и одной ночи. Она появилась на свет в Кингстоне, а вся ее семья жила в Англии, где отец занимался ремонтом автомобилей, причем деталями на замену он запасался, снимая их по ночам с других машин в Ист-Энде, на другом конце города. Мы вдвадцатером забивались в просторные стойла бывшей конюшни, которая никому не была нужна, потому что эти антильские конюшни наводили ужас на англичан, явно предпочитавших коттеджи в Брикстоне. Затем благодаря фотографам и антикварам Портобелло сделался довольно-таки модным местечком — там вновь понемногу стали появляться люди, все отремонтировали, и цены взлетели до небес. Все устаканилось: черные и метисы уехали в Брикстон, где по двадцать человек набились в английские коттеджи, отчего те пришли в полный упадок, и ни у кого не было средств их содержать. Там без труда можно было снять небольшой домик, а если повезет, то вместе с двором. На этих нескольких квадратных метрах между кирпичной стеной и изгородью, под старым виадуком надземного метро, помещались все наши мотоциклы, шины и всякие железяки. В ожидании «равноценной замены» мы заимствовали автомобильные кресла от «ягуаров» или «американок», сиденья от «воксхоллов», самые продавленные, но в то же время и самые удобные, затем на сорок пять оборотов запускали проигрыватель, старый аппарат, который через трансформатор можно было подключить к прикуривателю. И танцевали под одуряющие басы мелодий блю-бит, которые впоследствии подарят свои синкопы музыке в стиле регги. Пили странный пунш и курили бог знает что. За неимением маракасов [1] трясли огромными тыквами, купленными на итальянском рынке возле моста. Двоюродные братья Сэнди прокаливали своих птичек на разрезанных надвое канистрах из-под бензина. Цыплята это или голуби, пойманные прямо на крыше, узнать было невозможно, но пахло отвратительно, так что я ел только рис по-креольски и красную фасоль, пряча жареную тушку под капустный лист. Когда все отправлялись спать, ошалевшие от странного пунша и выкуренного «бог знает что», я тушил костер и тоже засыпал с пятью футами шестью дюймами гладкой и нежной лакрицы, свернувшейся калачиком в моих руках, и слыша, как шуршат первые автобусы.

Пошел дождь, и от моего сдобренного скипидаром костра внезапно повалил густой дым. О том, чтобы потушить огонь, и речи не было: куча была еще в целый метр высотой. Никакой угрозы окружающим! Но глупые — или завидующие моему саду — соседи пожаловались. Сначала вежливо, затем, не получив ответа, вызвали полицию, и это резко вывело меня из оцепенения. Тогда я сказал:

— Все в порядке, это я сосиски жарю!

— Огонь слишком большой, чтобы жарить сосиски!

Я ответил, желая приободрить сам себя:

— Это очень большие сосиски…

Ответ не понравился. Ворота вышибли, костер загасили, полив пламя водой из шланга. Люди кричали: «Заберите его!», а я спрятался в подвале, решив дождаться, пока все успокоятся. Несмотря на туман, обволакивающий мои мысли, я вспомнил, что имею некоторые навыки маскировки, которые приобрел на слете скаутов в Бельгии, где мы постигали в походных условиях, как «видеть, оставаясь невидимым». И вот я решил применить свои познания на практике: замаскировался в лохмотьях, селитре и паутине так, что меня никто не смог найти. Я сидел довольно долго среди сложенных в штабеля поленьев, потом какой-то пожарный, которому просто повезло больше, чем другим, случайно наступил на меня. Так меня обнаружили, схватили, угомонили, напялили смирительную рубашку и отволокли в Сент-Анн, а может, в Шарантон, трудно сказать. Все эти заведения очень похожи, я столько их повидал и государственных, и частных, включенных в систему социального страхования, которые лечат буйнопомешанных с большим вниманием, чем учреждения, лопающиеся от пожертвований. Есть среди них чистенькие, есть грязные, но более приятные для пребывания. Хорошо бы однажды кто-нибудь составил справочник, эдакий «Мишлен» психиатрических больниц, путеводитель по клиникам, энциклопедию «Брокгауз и Ефрон» сумасшедших домов, чтобы сравнить обслуживание, свежесть лития, правильность дозировок, равновесие между психотропными средствами и нейролептиками, оценить полицейских в штатском, обеспечивающих порядок, качество ремней и обивки, квалификацию, дипломы и психоанализ их психоаналитиков. Потом можно было бы присудить золотую звездочку приличным заведениям, две — выдающимся, и очень редко три, это уж исключительный случай, достойный упоминания на первой полосе «Геральд трибьюн», ведь сумасшедших гораздо больше, чем гурманов, и это потенциальная клиентура, которой пренебрегать не стоит.

Крепко привязанный к кровати, я слышал, как мой адвокат пытается договориться о моем освобождении, убеждая, что запрет сжигать одежду, даже если она не совсем ваша, довольно странен. Он предложил приличный взнос в пользу пожарных, республиканских гвардейцев, Общества анонимных алкоголиков и падших женщин Монмартра и наконец выторговал мне амнистию в обмен на обещание пройти курс дезинтоксикации. Из списка одобренных центров можно было выбрать место покаяния. Они имелись повсюду, чаще в таких городах, как Южин или Дортмунд, чем в подобных Портофино. Я согласился, надеясь, что это поможет вернуть мою красавицу. Мы с адвокатом принялись искать подходящую клинику. В одном журнале мы прочли, что какой-то тип, достаточно известный в мирке парижских пьяниц, отправился в Швейцарию, чтобы лечиться там от «этого». Полный успех, обновление, возрождение. Тот человек поведал о своем пройденном пути в книге, написанной частично оттого, что автор был окрылен удачей, частично в порыве прозелитизма, в общем, вполне симпатично. Успех был таким, что сам автор искренне удивился. Но пьяница, который напивается с самого утра, чувствует себя существом жалким и несчастным и потому, как и псих, тоже является потенциальным клиентом. Главное — сцапать его вовремя, в полдень будет уже поздно: он вновь отправится обходить бары. Перспектива провести весь ноябрь где-то в Швейцарии меня, по правде сказать, изрядно пугала. Это сулило смертельную скуку, а скука, в свою очередь, предвещала неизбежные посещения винных погребов кантона. Надо было срочно найти что-нибудь другое. И тогда один приятель рассказал мне о ком-то, у кого имелись схожие проблемы и он справился с ними благодаря удачному лечению в одном монреальском центре. Рассказывали, что этой канадской клиникой руководил доктор Клоссон, раскаявшийся пьяница, ставший впоследствии мировым светилом в области избавления от нарко- и алкогольной зависимости. Меньше чем за шесть недель можно было стереть тридцать лет близкого знакомства с винными бочками, от стаканчика розового по утрам до вечернего ликера, от гаме Димея до макона [2] Превера, от мятных ликеров в барах Гинсбурга до бурбонов «Old Blue Eyes». [3] Я специально не упоминаю Нугаро, Блондена, Чемпиона Джека и Боди Лапуэнта [4] из опасения, что, когда я стану переправляться через реку Стикс, мне придется угощать за свой счет очень много народу, начиная, чего доброго, с самого Ноя.

Эта клиника применяет в работе так называемый метод «Миннесота». Вот уже двадцать лет как они превращают суккубов в мадонн, дьяволов в серафимов, вытаскивают всех этих лишних людей, отверженных, отчаявшихся, мечтающих выбраться из дыры, пока она не засосала их окончательно. Пускай будет доктор Клоссон, можно попытаться и без киски, и без угроз, и без пожарных. Если у других получается выбраться, почему бы и мне не попробовать. Если мне не нравится Швейцария в ноябре, то Миннесота приводит меня в ужас в любое время года. Единственные уроженцы этого штата, снискавшие милость в моих глазах, это Боб Дилан и Джессика Ланж. Предел мечтаний — спать со второй из них, слушая первого. Эта знаменитая методика, по-моему, ничего такого собой не представляет, но если уж ехать, так ехать подальше: если верить книжке того самого известного пьяницы, в заведении, где он лечился, забирают ваши деньги и кредитные карты. Но Швейцария близко, и, если припрет, можно вернуться домой, украв велосипед или, в крайнем случае, добравшись пешком. А Америка у черта на рогах, там океан, а просто ли украсть корабль и пересечь Атлантику — это еще большой вопрос. Иногда люди такое проделывают. Они возвращаются заросшие, измученные, ступая на пристань, получают огромную бутылку шампанского. Ну это ладно, после того, что им довелось пережить, не такая уж большая плата.

Когда мой адвокат выяснил, где расположен филиал этой клиники в Париже, я отправился туда, чувствуя, однако, некоторое недоверие. Я опасался, не применяют ли они до сих пор электрошок или лоботомию. Контора находилась в огромном здании на Елисейских Полях, названия на почтовых ящиках указано не было, только звонок со специальной эмблемой. В прихожей никого. Я открыл дверь приемной и уселся там, сверив часы со временем, указанным в моей записной книжке. После почти часового ожидания и нескольких романов в фотографиях, рассказывающих о жизненных драмах, произошедших в результате алкоголизма, меня пригласили в кабинет, занятый, явно незаконно, маленьким человечком, который сам только что пришел. Скинув плащ, он уселся, даже не поздоровавшись со мной, протянул какую-то брошюрку, подписал бумажку, затем поднялся, надел плащ и проводил меня до дверей со словами: «Двести тридцать пять долларов». Почему двести тридцать пять, а не какая-нибудь круглая цифра? Наверное, чтобы солидней выглядело. Позже я узнаю, что все служащие — врачи, ассистенты, санитары, медсестры, которые работают в Центре, — это бывшие зависимые. Кто от алкоголя, как и доктор Клоссон, кто от амфетаминов, к которым, как я подозреваю, до сих пор неравнодушен мой приятель в плаще. Прекрасная мысль — нанять на службу таких людей, они, так сказать, в теме. Но должен признать, что не виси дамоклов меч так низко, я бы удрал отсюда со всех ног. Выйдя на Елисейские Поля, я взглянул на брошюрку. Клиника выглядела вполне пристойно. Впрочем, не стоит слишком доверять этим книжицам, где все всегда выглядит пристойно. В Монреале они расположены на Шербруке, это аорта города, его позвоночный столб. У меня там есть друзья, и, если посещения запрещены, я хоть буду знать, что в округе имеются люди, которые меня любят. И потом, моя родная бабушка Джорджиана Рюэль родилась неподалеку оттуда, на озере Этшемин, на ферме, что на границе с Соединенными Штатами. В конце концов, для меня вернуться в Квебек — на четверть возвратиться домой.

Хорошенькая стюардесса предложила мне бокал шампанского «Дом Периньон», но я больше не пью после того, как пообещал пожарным прекратить свои глупости. И вот уже несколько дней я принимаю капсулы, пилюли, кучу всяких лекарств из тех, от которых заболеешь, достаточно лишь прочитать надпись на этикетке. Но чертовка настаивает, наверное, она откупорила бутылку специально для меня. Прядка светлых волос выбилась из шиньона, который авиационное начальство предписывает носить женской части летного состава, если волосы спускаются ниже третьего шейного позвонка. Она знает, что мне это нравится, а еще она знает, что я пытаюсь угадать изгибы ее тела под складками униформы. У нее маленькая грудь, и девушка немного злоупотребляет своей мальчишеской внешностью, которая заводит многих мужчин куда больше, чем все эти толстушки, пышечки, кубышки, грудастые и пышнозадые тушки, столь дорогие сердцу Пикрохола, [5] чем толстомясые пловчихи из Малибу и красотки с силиконовыми излишествами на пляжах Ипанемы, которые там всегда прогуливаются, но далеки от идеалов Карлоса Жобима. [6]

Опоясанный ремнем, удобно устроившись в кресле из синей искусственной кожи, я получил положенный мне плед, носочки, подушку, затычки в уши, меню обеда и открыл брошюрку доктора Клоссона. Моя стюардесса, хотя я, должно быть, налетал не меньше часов, чем она, обязана тем не менее ознакомить меня с правилами полета, продемонстрировать аварийные выходы, кислородную маску, оранжевый спасательный жилет с веревочками, за которые можно дернуть, только если окажешься в воде. Она изображает все это очень ловко в сопровождении синтетического голоса. Артистка, играющая пьесу для пустого зала, она прекрасно справляется с ролью. Голова чуть наклонена вперед, смотрит прямо на меня, но игриво отводит глаза, стоит только взглянуть на нее. Закончив дежурную демонстрацию, она ловко сворачивает принадлежности и убирает их в багажный отсек, затем возвращается к исполнению своих обязанностей. До меня наконец доходит, что, раз в данном летательном аппарате откупорили бутылку, ее необходимо допить: здесь нет раковины, и вообще, на борту ничего не приспособлено для того, чтобы избавляться от недопитой жидкости. Если такой редкий и дорогой напиток вылить в унитаз, это может вызвать бунт в эконом-классе. Ведь они имеют право лишь на дешевую шипучку, да и то в случае опоздания самолета более чем на десять часов, или поломки двигателя, или какой-нибудь забастовки, в общем, чего-то не зависящего от них. Я не решаюсь больше отказываться, это было бы невежливо, и говорю себе, что, в конце концов, от одного бокальчика ничего плохого не случится. Но как только я выпиваю, чертовка наливает мне второй, затем третий, и вот я уже парю в облаках. Десять дней как я не испытывал этого блаженства, которое убаюкивает пьяниц, танцоров, кружащихся в венских вальсах, и вертящихся дервишей.

Но вдруг внезапно во всем самолете вспыхивают неоновые огни, все останавливается: двигатели, нагнетатели воздуха, музыка. Широко распахивается боковая дверца — сквозняк. Шумно подкатывает трап, и голос командира корабля сообщает в микрофон, что должны сесть еще пассажиры, в том числе шестьдесят восемь первого класса. Это участники норвежского семинара «Спасем популяцию оленей карибу». Поскольку я попал сюда благодаря накопленным на кредитной карте очкам, теперь я должен освободить свое кресло. Меня вежливо отсылают назад, но свободных мест нет. Я оказываюсь на откидном сиденье, на которое обычно садится стюард во время маневрирования самолета и воздушных ям, а стюард отправляется в кабину пилота на место, предназначенное для механика. Этой должности давно уже не существует. Не то чтобы механик на борту не нужен, просто все стало настолько сложно, что никто ничего не понимает, и тогда решили: «Надо сократить эту должность». Бывшие механики в конце концов остались безработными, хотя им и предлагали перевод на новую работу в другом отделении той же компании. В самом деле, проще простого: раньше чинил моторы «боинга», теперь — газонокосилки. Они не согласились, главным образом из-за зарплаты, которая, разумеется, стала несколько меньше. Зато теперь они получили возможность каждый вечер возвращаться домой, а семейная жизнь бесценна. Пилоты в знак солидарности тоже решили обидеться. Им предложили взять или расчет, или командование каким-нибудь «Фоккер френдшип» в дочернем отделении компании «Авиалинии Замбии». Недовольных страховых агентов заменили более покладистые, которые согласились инспектировать самолеты в Минске или в Макао. Теперь все летают, даже не зная, то ли в самолете не хватает какой-нибудь детали, то ли есть лишние, хвост «Туполева» насажен на кабину «боинга», пилоты летают, страховщики страхуют, путешественники путешествуют, и все довольны.

Вот уже десять минут я сижу лицом к пассажирам, и это очень неприятно. Стюардесса меня утешает. Я, разумеется, пользуюсь всеми преимуществами, предусмотренными для пассажиров первого класса, но это очень неудобное место. Двести тридцать человек, которым решительно нечем заняться, пялятся на меня. Надо постоянно следить за лицом, сохранять самообладание, чтобы не выглядеть смешно в такой ситуации, надо быть Джоном Уэйном или Гэри Купером. [7] Выбор, прямо скажем, невелик: ноги скрещены — руки опущены, руки скрещены — ноги вытянуты. Я достаю из кармана блокнот на пружинке и начинаю писать. Люди, которые что-то пишут, не интересны никому, кроме их литературных агентов и скучающих призраков авторов, заглядывающих вам через плечо, чтобы посмотреть, чего это там такое пишут. Главное, не мешайте им, пускай. И не надо жульничать, выдумывать какие-нибудь стенографические значки и волапюк: они умеют читать на всех языках, даже на зашифрованном иврите.