Роковая женщина
Шрифт:
Баннермэны, похоже, оказались не лучше подготовлены, чем она. Они зашли в тень церковной двери, под украшенный затейливой резьбой навес крыльца, словно решили защищать гроб от нападения. Позади нее на лестнице теперь сгрудились родственники Баннермэнов. Отступление было невозможно. Она не могла бы повернуть назад, не натолкнувшись на них — это было все равно что, пробиваясь по эскалатору метро против движения, устраивать непристойную давку.
Она увидела, что рядом возник Кортланд де Витт, его желтоватое обычно лицо побагровело от ярости. Его сопровождал молодой человек, обретавшийся возле Сесилии Баннермэн.
— Я думая, что мы договорились, —
Наконец перед ней был явный враг, к которому она не испытывала двойственных чувств.
— Я никогда не обещала не приходить. Вы услышали то, что хотели. Я сказала, что подумаю, и я подумала.
— Вы не добьетесь этим ничего хорошего, молодая леди. Миссис Баннермэн в ярости. Вы не можете войти, и это все.
— Я войду. Артур хотел бы, чтобы я была здесь, и вам это известно.
— Ничего такого мне не известно! Вольф, я ожидал от вас больше здравого смысла. Поговорите с ней, убедите ее!
Алекса слепо двинулась вперед, не обращая внимания на Саймона. Она знала — кто-нибудь из Баннермэнов, конечно, старая леди, имели бы право запретить ей входить в церковь, но не де Витт, обращавшийся с ней как со шлюхой в ее собственной квартире. Кроме того, теперь, когда она была совсем рядом, в его глазах она различила тень страха. Это была его забота — заставить ее сидеть тихо и не высовываться, и он потерпел крах. Без сомнения, в значительной мере гнев старой миссис Баннермэн будет направлен на него.
— Прочь с дороги, — сказала она, — пока я не устроила сцену перед всеми этими людьми. Уж это должно попасть в газеты, как вы думаете?
Де Витт, несомненно, знал, что лучше не спорить с разъяренной женщиной. Он взглянул на нее, понял, что деваться ему некуда, и бросил умоляющий взгляд на Саймона, который пожал плечами, показывая, что он бессилен, а может, просто не виноват.
Она прошла через крыльцо, в то время как де Витт пятился перед ней. Заиграл орган — она узнала гимн «Твердыня наша — наш Господь», гимн, исполнявшийся на похоронах отца, хотя она сомневалась, что для последователей епископальной церкви он имеет столь же большое значение, как для лютеран. Здесь это был музыкальный фон, избранный, без сомнения, из-за тяжеловесного, мрачного мотива, в церкви ее родных это всегда была кульминация службы. Дед всегда пел гимн по-немецки, точнее, на его швейцарском диалекте, ибо давным-давно Уолдены бежали в Швейцарию, чтобы избежать религиозных преследований во Франции, и дом, где она жила, был все еще полон ностальгических воспоминаний о второй родине: часы с кукушкой, потемневшие картины маслом, изображавшие альпийские стада, пивные кружки, на которых был нарисован Вильгельм Телль, стреляющий в яблоко на голове своего сына, и другие патриотические сцены из швейцарской истории, фамильная Библия, отпечатанная готическим немецким шрифтом, открывавшаяся только по особым случаям.
Даже снаружи, вглядевшись в темный интерьер, легко было заметить, что церковь Баннермэнов весьма отличается от церкви ее детства. Не требовалось навыков антиквара, чтобы догадаться — великолепные витражи в окнах подлинно средневековые и не имеют цены. Они отбрасывали праздничный свет на старинную деревянную резьбу, латунь и полированный камень. В дальнем конце церкви, рядом с алтарем, более уместным в каком-нибудь европейском соборе, возвышалась кафедра в виде орла, его распростертые латунные крылья горели на солнце.
Хотя на крыльце было холодно,
— Будьте благоразумны, — сказал он.
— Я благоразумна. Собираюсь войти и сесть.
— Так в чем же дело?
Она в панике повернулась на звук этого голоса. Он принадлежал Артуру — та же отрывистая, четкая артикуляция, безошибочный гарвардский выговор, тот же уверенный тон, легко перекрывавший разговоры других людей и даже, как в данном случае, звук органа. На миг она почти поверила, что рядом с ней и вправду появился Артур, потом осознала, что у этого человека волосы светлые, а не серебристо-белые. На нее смотрел Роберт Баннермэн. Судя по выражению его лица, он скорее забавлялся, чем пребывал в ярости.
— Я объясняю… гм… молодой леди, что она не может войти, — заикнулся де Витт.
Роберт Баннермэн поднял брови. Бегло улыбнулся — разделив, фактически, эту улыбку с Алексой, точно они были в своем роде сообщниками. Рассмеялся.
— Похоже, она не принимает этого близко к сердцу, старина.
Лицо де Витта побледнело, потом снова побагровело. Ясно, что между двумя мужчинами не было особой приязни.
— Твоя бабушка, Роберт, распорядилась совершенно определенно, — сказал он.
Неприязнь в его голосе была очевидна для Алексы. Не здесь ли проходит трещина в семейных рядах? — спросила она себя. Что бы ни говорил де Витт, это явно не волновало Роберта. Он выказывал ему прямое презрение, продолжая улыбаться, пренебрегая яростью де Витта, словно не заметив ее.
— Я поговорю с бабушкой позже, — ответил Роберт. — А тем временем… — он перенес внимание на Алексу, — вам и вашему другу лучше войти и сесть. Мы не хотим публичного скандала.
Он вежливо кивнул, почти слегка поклонился.
— Однако, если вы не возражаете, займите место на одной из задних скамей. Не стоит давить на бабушку слишком сильно, поверьте мне на слово.
Она поверила ему на слово. Что-то было в нем заставлявшее ее прислушаться. Как и отец, он умел убедить вас, что то, чего он от вас хочет, в точности совпадает с вашим желанием.
Он осторожно взял ее за руку и подвел к одной из последних скамей. Две пожилые четы плотнее придвинулись друг к другу, скорее из страха оказаться рядом с ней, подозревала Алекса, чем из желания предоставить место.
— Всегда разумно не заходить слишком далеко, — галантно сказал Роберт, выпуская ее руку. — Уверен, что мы еще встретимся.
— Я тоже так думаю.
Холодные синие глаза сверкнули. Роберт Баннермэн все еще улыбался, но на долю секунды Алекса разглядела в его глазах ярость. Затем она исчезла как ни бывало.
— Рассчитываю на это, — сказал он и повернулся, чтобы двинуться по проходу к алтарю, где ею, восседая не шелохнувшись, ждала бабушка.
Алекса сидела неподвижно в начале панихиды, с неловкостью сознавая, что все, кто могут, исподтишка таращатся на нее из-за своих молитвенников. Она встала во время Молитвы Господней, села, когда все сели, снова встала, когда собравшиеся запели гимн, на сей раз ей неизвестный. Она надеялась на какое-то душевное движение, надеялась, что церковная служба поможет ей примириться со смертью Артура, или, по крайней мере, разобраться в собственных чувствах по отношению к случившемуся, но все казалось ей таким же бессмысленным, как на похоронах отца. Она не находила утешения в молитвах и гимнах, они были просто ритуалом, который необходимо вытерпеть перед тем, как тело опустят в могилу.