Роковое наследство
Шрифт:
Она улыбалась во сне, и личико ее было несказанно прекрасно. Краше ипредставить себе невозможно. Золотистые волосы, разметавшиеся по подушке, обрамляли ее ангельское чело.
Склонившись над кроватью, Винсент восхищался девочкой, отыскивая в лице Ирен черты, воскрешавшие образ ее покойной матери.
Трудно поверить, но любуясь дочерью, он в то же время думал о событиях минувшей ночи, уже наложивших неизгладимый отпечаток на его душу.
Напротив, образ улыбающегося во сне ребенка естественно влился в поток путаных мыслей, где смешались ежащийся от холода старик, загадочное путешествие, тайник, сооружавшийся для неизвестных целей, смутные страхи и туманные надежды, целиком захватившие ум Винсента.
Карпантье коснулся губами лба дочери и обронил фразу, столь же непонятную, как и весь ход его мыслей:
– Как знать, быть может, смерть ее матери была последней из наших бед?..
Винсент прошел во вторую, свою собственную комнату.
При виде своей побелевшей от штукатурки рабочей одежды, висевшей возле жалкой постели, он мрачно нахмурился.
– Ради Ирен я готов работать от зари до зари, – проговорил Винсент. – Стал бы я это делать для себя?
Он раздраженно скинул сюртук и швырнул его на спинку стула.
– Я устал! – подумал вслух Карпантье. – Стоит ли жить для того, чтобы вкушать такой горький хлеб? Напарники по работе косятся на меня с недоверием, поскольку чувствуют, что я не из их среды. Богатые меня презирают, бедные не принимают. Я отчаянно одинок.
Взгляд Винсента упал в тот угол комнаты, где узенькая лестница в четыре ступеньки вела к двери из плохо подогнанных еловых досок.
Под дверью Карпантье заметил узкую полоску света.
Винсент снова натянул на себя скинутый было сюртук.
– Ренье еще не лег! – прошептал архитектор. – Он изнуряет себя работой.
Винсент бесшумно пересек комнату и толкнул дверь, ведущую в клетушку под крышей, оконце которой выходило на задворки дома.
На крохотном чердаке едва умещались стол, стул и койка, но зато из окна открывался великолепный вид: справа поднимались амфитеатром Шайо и Пасси, прямо находились Булонский лес и Сен-Клу, слева, вдалеке, между веселыми рощами Бельвю и тенистыми склонами Кламара, виднелся Медон.
На столе, заваленном бумагами, среди которых поблескивала металлическая пластинка, слегка тронутая резцом, горела лампа.
Ренье работал над этой пластинкой, когда его сморил сон. Голова юноши склонилась на плечо.
Лампа ярко освещала лицо Ренье с мягкими, почти женскими чертами, но мужественным выражением. Как мы уже говорили, лицо Ренье поражало прежде всего своей добротой, но доброту излучал умный и открытый взгляд юноши.
Сейчас же, когда сомкнутые веки с длинными шелковистыми ресницами скрывали этот светлый взор, в изящных чертах юноши проступала решительность и энергичность.
Винсент стоял на пороге – собственно, стоять тут больше было негде – и разглядывал Ренье, будто никогда не видел его прежде. Бывают такие минуты, когда словно впервые открываешь для себя характер того, с кем прожил бок о бок долгие годы.
Давняя близость мешает читать по книге человеческого лица. Никто не знает своих собственных детей.
Увидев пластинку, на которую Ренье начал наносить гравировку, Винсент улыбнулся. Эту работу Ренье держал в секрете от всех, она позволяла ему покупать подарки Ирен и даже своему названому отцу. За резец юноша брался по ночам.
Взгляд Винсента скользнул по рисунку и книгам и остановился на лице спящего Ренье.
Ставшая уже навязчивой идея преследовала Карпантье и здесь.
Он думал о прошедшей ночи. Он говорил себе:
– Могу поклясться, что это был один и тот же голос... «Что везете?» «Спасибо...» Я отчетливо помню... Но может ли прекрасное лицо отрока до такой степени походить на лицо дряхлого старца?
Разумеется, если бы кто-нибудь из любопытства подслушал в эти минуты речь Винсента, то вряд ли разгадал бы смысл последней фразы, никак не связанной с предыдущими.
Винсент, и сам удивившись ей, добавил:
– Я положительно схожу с ума. Это сморщенное, как древний пергамент, лицо преследует меня повсюду. Мне везде чудится застывшая саркастическая улыбка старика, его веселость, от которой делается страшно, добродушие, от которого все холодеет внутри...
Винсент положил руку на плечо Ренье, и тот в испуге проснулся.
– Голубчик, – произнес Винсент с напускной строгостью, – я же запретил тебе работать по ночам.
– Слава Богу, отец, – отвечал юноша, – я уже опасался, что с вами приключилась беда. Я взялся за работу, чтобы скоротать время. Мы ждали вас всю ночь... Что вы так на меня смотрите?
Винсент и в самом деле не спускал с юноши озабоченного взгляда.
Карпантье думал:
«Нет, я не обезумел. Они очень похожи. Несмотря на морщины старика...»
Вслух же Винсент сказал:
– Не надо обманывать, меня, мальчик. Разве ты бы так наловчился в резьбе, если бы не трудился по ночам. Ты самый прекрасный человек из всех, кого я знаю, однако даже добрые дела не следует делать тайно.
Кардантье провел рукой по густым волосам юноши, а тот виновато опустил голосу.
– Ложись, – велел Винсент. – Скоро всё переменится, – добавил он. – Мы встанем на ноги. Ты многого достигнешь, если я обеспечу тебе возможность учиться. Не исключено, что ты прославишься...
– Мне придется расстаться с вами, отец? – спросил Ренье.
Вместо ответа Винсент прошептал:
– Бывает, что одно-единственное слово пробуждает дремлющие воспоминания детства. Ты ничего не знаешь о своей семье, но как-то ты рассказывал мне, что в дальнем уголке памяти у тебя сохранилось смутное воспоминание о богатой гостиной, где возле громадного камина сидели дряхлый зябнущий старик и красивая женщина в трауре. Имя полковника Боццо-Корона ничего не говорит тебе? Боццо-Корона.
Винсент повторил имя по слогам и с итальянским акцентом.