Роковое наследство
Шрифт:
– Бестолковый Симилор! Вот что значит нанимать полных идиотов! Он упустил Богатыря, а это самая опасная собака в своре!
– Двадцать луидоров тому, кто заставит собаку замолчать, – проговорила Маргарита.
Зашуршали листья – кто-то отправился зарабатывать двадцать луидоров.
Богатырь тем временем приближался, рыская по кустам. И лаял все громче и громче. Черные Мантии разволновались. Они-то считали, что приняли все меры предосторожности, и не сомневались, что находятся в полной безопасности.
И я тоже немного перепугалась. Понятно, что дозорный
Тем более что вот-вот ожидалась развязка и, разумеется, всякие сюрпризы.
Лай собаки внезапно резко оборвался.
– Хороший удар! – одобрил доктор Самюэль. – Нож, похоже, перерезал яремную вену.
И почти одновременно мы услышали торопливые шаги. Появилось это ничтожество – Симилор, весь дрожащий и едва державшийся на ногах. Симилор – это чудо в перьях, больше я о нем ничего не скажу, потому что господин Канада, мой второй муж, связан с ним дружескими узами. Так вот, Симилор до того запыхался, что слова вымолвить не мог.
Наконец к нему вернулся дар речи, и он объяснил: когда они травили сторожевых собак ядом, он пожалел Богатыря и сохранил ему жизнь – уж больно красивая собака! Вдобавок у него есть знакомый англичанин, который согласен выложить за Богатыря целых пятьдесят франков, потому что очень любит красивых собак. Так вот Симилор держал Богатыря на коротком поводке и, чтобы тот не сорвался и не наделал бед, прикармливал его мясом.
Они с Богатырем проходили мимо одного очень густого кипарисового куста, как собака вдруг стала кидаться на этот куст, вырываться и лаять. У Симилора не хватило сил удержать ее, и вскоре она исчезла за густыми ветками.
В кустах послышался шум борьбы, но увидеть, кто там спрятался, Симилор так и не смог.
Богатырь лаял как сумасшедший, потом захрипел и затих.
А ласковый надтреснутый голос произнес из чащи:
– Тебе уж больше не залаять, бедная моя собачка!
Тут кипарисовые ветки раздвинулись и пропустили тощего старичка, кутавшегося в теплое пальто. Старику на вид было не меньше ста лет. Он выбрался из кустов, таща за собой мертвую собаку.
Симилор сказал, что в жизни не видел более худого и бесплотного старика. Он казался прозрачным. Пергаментную кожу его мертвенно-бледного лица прорезали глубокие морщины.
– И куда он пошел? – спросила Маргарита.
Но Симилор не ответил, продолжая рассказывать:
– Когда-то я два или три раза видел полковника, и если бы он не лежал в земле, я поклялся бы, что это он. Старик прошел совсем рядом со мной, поприветствовав меня дружеским кивком, а сам тихонько продолжал бормотать: «Милые мои голубчики, столько доставили себе хлопот, ах, столько хлопот! Совсем ненужных хлопот. Держи-ка, друг мой, й возвращаю тебе твою собачку. Если хочешь, можешь сделать из нее чучело. Вот уже больше года, как я сюда переселился, место здесь очень мирное. Но если сюда будут приходить и тревожить усопших, которые дорого заплатили за свой вечный покой, придется пожаловаться правительству».
«Охотники за Сокровищами» слушали его с открытыми ртами. И вовсе не потому, что верили в призраков, нет, совсем не потому.
И как раз в ту минуту, когда Симилор рассказывал, как древний Мафусаил пожелал ему спокойной ночи и удалился, едва передвигая свои тощие ноги, а потом будто растворился в воздухе возле какого-то фамильного склепа, как раз в эту минуту решетка могилы полковника зажглась бенгальскими огнями. И послышалась музыка, честное слово. Затем петли заскрипели, дверь склепа приоткрылась, и из него без малейшего смущения четверо молодых мужчин вынесли гроб, при этом они еще и посмеивались.
– Да мы не человека несем, а зайца, – говорили они. – Похоже, Отец сильно уменьшился по мере изгнивания. Тут осталось не больше десяти килограммов от его и так ничтожного веса.
XXII
ДВЕ МУМИИ
Слушатели госпожи Канада достойны того, чтобы их описать. Все они внимательно слушали, но степень внимания была у каждого своя. Хочу напомнить, что странный ее рассказ таил в себе угрозу – ощутимой и близкой опасности. Разворачивающаяся драма составляла суть жизни слушателей, и каждый из них в этой драме играл собственную роль.
Винсент Карпантье оставался спокойным и мрачным, будто ничего нового для себя он не узнал. Когда укротительница рассказала о собачьем лае, он подтвердил:
– Все это правда, я слышал и людей, и собаку.
Ирен и Ренье слушали рассказчицу с исключительным вниманием, как мы это только что видели.
К тому же у Ирен свежи были в памяти разговоры с графиней де Клар.
Вообще эта ночь казалась невероятной, неправдоподобной пьесой, которая, однако, все больше претендовала на подлинность и реальность происходящего.
Временами рассудок Ирен бунтовал против бешеной скачки безумных событий, которые окружали и увлекали ее за собой, но тут же истина являлась к ней с такой непререкаемой очевидностью, что она покорялась, равно страдая и мучаясь как от сомнений, так и от уверенности в реальности происходящего.
Рассказ госпожи Канада удовлетворял стремление девушки понять и объяснить происходящее, но, кроме возбужденного любопытства, Ирен владело и другое чувство, более могучее, более настоятельное.
Она страстно желала поскорее остаться наедине с Ренье.
Что же касается Ренье, то ему казалось, что Ирен родилась заново или, напротив, очнулась от тяжелого, могильного сна.
Он чувствовал, что она всем сердцем тянется к нему, будто рабыня, которую внезапно освободили от сковывающих ее цепей.
Свободен от любых побочных и посторонних помыслов бьи один обожающий и послушный Эшалот. В словаре нет таких слов, которые передавали бы и вмещали все то пламенное обожание, какое испытывал этот влюбленный муж к своей королеве. Леокадия этой ночью развернула перед ним феерические чудеса небывалого театрального зрелища.