Роксолана и Султан
Шрифт:
После длинного разговора с валиде и обследования повитухой Роксолана пришла к Сулейману в смятенных чувствах, задумчивая, какая-то рассеянная.
А он не сразу заметил. Просто Сулейману тоже было что сказать своей Хуррем.
– Скоро поход. Совсем скоро. Хуррем, ты не слушаешь меня? О чем ты задумалась?
Она не могла знать о походе, пока разговор шел только с Ибрагимом, завтра будет объявлено, завтра загремят барабаны янычар, вызывая у кого-то восторг, у кого-то страх, у кого-то надежду. Одни просто хотят воевать, захватывать, грабить, не задумываясь о возможности быть раненным, покалеченным или даже погибнуть. Другие испугаются за свою шкуру, постараются откупиться, спрятаться в норы, сделаться невидимыми. Третьи станут потирать руки, надеясь их нагреть на военных нуждах.
Но это будет завтра, а сегодня он хотел кое-что объяснить Хуррем, сказать, что поручит ее заботам валиде, посоветовать, как себя вести, предостеречь, выслушать ее просьбы… А она рассеянна, мысли заняты чем-то другим. Что может быть важней предстоящего похода? Неужели и впрямь все женщины одинаковы?
– А?
– О чем ты задумалась? Я говорю, что мы очень скоро выступаем в поход. Долгий поход.
Она вскинула широко раскрытые глаза:
– Поход?..
Он уйдет из Стамбула надолго, она останется одна, в полной власти гарема. Вот тогда ей не дадут не только родить, но и вообще выносить ребенка. Ребенок…
– У меня будет ребенок…
– Что?!
– Я беременна.
Какая же она дура! Разве можно было говорить это Повелителю?! А как не говорить, если он завтра может уйти?
– Ты уверена?
– Да.
– Тебе нужен лекарь.
– Меня уже смотрела повитуха. Сказала, что в конце года рожу.
– Валиде знает?
– Да, она и позвала повитуху.
Роксолана никак не могла понять его отношения к сказанному. Рад или нет? А может, раздосадован? У Повелителя уже есть сыновья, дочерей, правда, нет, но он молод, еще будут. Почему-то стало горько от понимания, что будут и без нее.
А Сулейман осторожно приложил руку к ее животу:
– Еще не слышно?
Она тихонько рассмеялась, султан: а такой наивный!
– Нет, еще совсем маленький.
– Сын?
– Не знаю. Пока никто не знает.
– Хуррем! Мы должны быть осторожны, чтобы не навредить младенцу. – Он вдруг словно что-то вспомнил: – Ты меня обнаженным не видела случайно?
Роксолана полыхнула до кончиков волос:
– Нет.
– Нельзя, иначе ребенок может уродом родиться.
– Нет-нет!
Он бережно взял ее лицо в ладони, коснулся губами синяка:
– Надеюсь, у сына
Поцеловал второй глаз, щеки, чуть тронул поджившую губу, поцеловал подбородок, зарылся лицом в волосы.
– Ты должна следить за собой, выносить и родить сына. Или дочь. Я согласен на девочку, у меня нет дочерей. Малышка будет такой же красивой, как ты сама. И обязательно такой же умной. Родишь?
Спрашивал так, словно она могла отказаться от такой чести, словно по собственному желанию могла выносить или не выносить, родить или нет.
– Я скажу валиде, чтобы заботилась о тебе, пока я не вернусь.
У Роксоланы вдруг мелькнула сумасшедшая мысль:
– Возьми меня с собой!
Она ни разу не обратилась к нему вот так, запросто, всегда помнила свое место, но сейчас вдруг показалось, что он готов поставить ее рядом с собой.
Сулейман покачал головой:
– Нет, ты останешься дома. Беременной женщине не место в походе. Да я и сам не знаю, как долго буду.
«Беременной женщине»… Это она беременная женщина, которой теперь надлежит беречь свое пузо, холить и лелеять его, пока не родится ребенок. Наш ребенок, вдруг подумалось Роксолане. Ребенок, который навсегда свяжет ее с Сулейманом!
– Хорошо.
В тот вечер они не беседовали о книгах и философии, султан читал стихи и снова того же Мухибби. А на вопрос о том, кто же этот поэт, рассмеялся:
– Это я.
– Вы?! Повелитель, это ваши стихи?
– Напоминаю, Хуррем, вчера они тебе нравились. Или уже передумала?
– Нет, сегодня они мне нравятся еще больше!
– Ах ты, лгунья! Готова была сказать, что стихи дурны, но услышала, что они мои, и сразу начала льстить?
Он старался напустить на себя серьезный и даже гневный вид, но глаза смеялись. Она тоже рассмеялась, впервые за последние два месяца:
– Нет-нет! Я не лгунья, мне действительно нравятся ваши стихи. Я буду читать их будущему ребенку, пока вы будете в походе.
– Как же ты будешь читать, если не знаешь?
– Буду те, которые знаю.
Он не выдержал, закрыл ей рот поцелуем, потом еще и еще… Губы снова пробежали по лицу и шее, а потом по всему телу. Под его руками и губами Роксолана выгнулась дугой, обнимала в ответ, сгорая от страсти и цепенея от мысли, что это может быть действительно в последний раз.
Они были единым целым, нет, уже не вдвоем, их было трое. И понимание, что Создатель благословил их любовь, наполняло души каким-то особым светом. Значит, все было не зря – страсть, объятья, близость. Они ласкали друг друга, все время помня об этом благословении. Что-то новое, необъяснимое появилось в отношениях, какая-то общая ответственность, а еще восторг.
У Сулеймана уже было четверо сыновей, рождавшиеся дочки не выживали, а вот мальчишки и рождались, и росли крепкими. Он любил всех четверых, каждого по-своему. Каждый раз, узнавая о беременности жены или наложницы, радовался, но не помнил, чтобы испытывал такое чувство, казалось, будто должен все месяцы до рождения ребенка носить эту девочку на руках.
Не ходить в поход? Это невозможно, все готово, нужен был только повод, и заносчивый король венгров его дал. Никто не поймет и не простит султана, пренебрегшего готовностью войск и простившего королю Лайошу убийство посла только ради того, чтобы не бросать женщину. Нет, как бы он ни любил наложницу, но есть вещи поважней.И все же на следующее утро первым делом Сулейман отправился к матери.
– Валиде, я благодарен, что вы внимательны к Хуррем. Надеюсь, будете таковой и дальше. Через несколько дней мы выступаем, когда вернемся, не знаю, надеюсь, вы присмотрите за беременной Хуррем в мое отсутствие.
Хафса уже по первым словам поняла, что Хуррем рассказала султану о будущем ребенке. За ночь она еще все обдумала и решила, что беременность наложницы большой роли не сыграет. Тем более когда султан уходит в поход. Всякое бывает, увлечется там кем-нибудь, получит в подарок новую наложницу, не менее разумную и способную к чтению стихов. Кстати, надо бы попросить Ибрагима, чтобы посодействовал этому. Он шустрый. Легко найдет какую-нибудь красивую и образованную девушку, к тому же с королевскими корнями.
– О Хуррем я заботилась бы и в вашем присутствии, мой сын, как забочусь обо всех женщинах гарема. Но я понимаю, о чем вы. Вашей любимой наложнице будет уделено особое внимание. Куда вы идете, на север или на юг?
– Пока к Эдирне.
Этот короткий ответ задел Хафсу куда сильней просьбы приглядеть за Хуррем. Он означал, что султан не доверяет матери свои планы, потому что от Эдирны можно двигаться в разных направлениях. Чего он боится – что она побежит выдавать планы кому-то? Хафса привычно поджала губы.
Она столько лет поджимала их, чтобы не выдать истинные чувства, запечатывала, чтобы не произнести слова, о которых потом могла пожалеть, что губы превратились в две темные, почти черные нитки на ее лице. Она не была узкогубой от природы, но стала такой. Отец Сулеймана султан Селим не был легким мужем, а жизнь Хафсы не была легкой, хотя женщина и прожила в богатстве.
Но Сулейман не обратил внимания на недовольство матери, он никому не объяснял, куда именно поведет войско, даже Ибрагиму, хотя тот, конечно, все понимал. Но Ибрагим пойдет вместе с ним, а матери какая разница, куда отправится сын? Лишь бы вернулся живым и невредимым да с победой. Потому султан просто повторил слова о надежде на успешный поход и готовности к нему войска.
Перед тем как выйти из покоев валиде, Сулейман еще раз напомнил:
– Присмотрите за Хуррем. Она совсем юная и не отличается крепостью здоровья.
Хафсе хотелось поинтересоваться, откуда у султана сведения о крепости здоровья наложницы, но она сказала другое:
– Я не забываю своих обязанностей. Ваша наложница будет под присмотром. Или вы хотите, чтобы она жила до вашего возвращения в моих покоях?
Спросила просто так и сама ужаснулась: только такого не хватало! Сулейман понял, что мать обиделась, покачал головой:
– Нет, этого не нужно. Я доверяю вашему опыту и вашему сердцу. Я люблю эту женщину и хочу, чтобы она родила здорового ребенка.
Слова сына задели Хафсу. Он так открыто говорил о любви к какой-то наложнице, причем не о том, что она красива или знатна, а просто о том, что любит.
Глядя вслед султану, валиде пыталась разобраться в сложной смеси чувств. С одной стороны, ей, как и тогда, когда Сулейман покраснел, глянув в зеленые глаза Хуррем, Хафсе понравилось, что у сына горячее и ласковое сердце, что он не в отца, способен любить и даже краснеть, способен признаться в своей любви. А ведь Сулеймана все считают замкнутым и черствым человеком.
С другой – валиде чувствовала укол ревности, потому что сын предпочитал матери какую-то женщину, пусть даже самую лучшую. И выбрал он ее сам, пусть даже предложила среди других мать. А еще где-то внутри рождалось понимание, что именно эта женщина, столь необычная, способна забрать у нее сына.
До сих пор все бывавшие на ложе султана женщины были всего лишь красивыми телами для ублажения его плоти. Сулейман любил Махидевран и Гульфем, но любил их тела, красивые, роскошные, способные дарить наслаждение и рожать детей. Но Сулейман не интересовался ни их душой, ни их развитием тем более. Ни с Махидевран, ни с Гульфем ему в голову не пришло бы вести умные беседы или читать книги. Как и ни с какой другой наложницей. Ни с какой, кроме этой.
Валиде не зря старалась, чтобы на ложе сына одна женщина почаще сменяла другую: умная Хафса прекрасно понимала, что много – значит, ни одной. Красивые лица, красивые тела, умение доставить удовольствие… Но сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья, и султан забывал о первой, тем более они мало чем отличались друг от дружки.
Хафса вовсе не желала, чтобы подле Сулеймана появилась еще одна Махидевран, чтобы захватила власть над ним, валиде не нужна еще одна властительница. В гареме и в сердце Повелителя одна главная женщина – валиде, его мать, а жены и наложницы только для постели, не для сердца и не для ума.
Глупая Махидевран попыталась оттеснить валиде, не догадываясь, что этого делать нельзя, можно пострадать. Не Хуррем, так была бы другая, Хафса не прощала попытки возвышения рядом с собой. С Махидевран было нетрудно справиться. А вот сказать это о Хуррем Хафса не могла. Она уже чувствовала, что появилась женщина, способная завоевать сердце (и уже завоевавшая!) султана вопреки всем законам разума. Не самая красивая, не самая стройная, невысокая, но чем-то поразившая Повелителя в самое сердце.
Валиде вздохнула; оставалось надеяться, что поход пойдет на пользу отношениям султана с этой наложницей. Польза для валиде значила простое забвение. Пусть Хуррем рожает ребенка, вдали от нее колдовские чары этой девчонки рассеются, и все встанет на свои места. Время лечит, и от глупой влюбленности тоже. Это хорошо, что поход, очень хорошо. И не стоило обижаться на недоверие, пусть будет так. Пока Сулейман не слишком верит в доброжелательность валиде по отношению к его обожаемой любительнице поэзии? Пусть, она покажет сыну свою заботу, Сулейман поймет, что мать не против него, ведь приняла же Ибрагима даже тогда, когда все были против такой странной дружбы шах-заде с рабом, пусть и разумным. Теперь валиде покажет, что способна заботиться и о странной наложнице, если этого требует султан. А уж что его сердце остынет за время похода… это не вина валиде, она будет стараться…
А ребенок Хуррем, если родится, никому не помешает, все равно наследников у Сулеймана уже достаточно. Дочек, правда, нет, но если Хуррем родит дочь, то и вовсе упадет в глазах султана.
Через несколько минут после ухода сына Хафса уже чувствовала себя прекрасно, решив, что события развиваются как нельзя лучше. Когда Сулейман вернется, Хуррем будет круглой, как подушка, султан возьмет себе другую. А за время похода успеет основательно отвыкнуть от роксоланки и ее стихов.Сама Роксолана находилась в смятении чувств, но не только из-за беременности, еще из-за встречи с Ибрагимом.
Грек – правая рука Повелителя, и ему, словно близкому родственнику, позволительно заходить даже в гарем. Нет, не к Роксолане шел новый визирь, его позвала валиде. И это неудивительно, мать султана желала поговорить с тем, кто будет сопровождать ее сына в опасном походе.
Но вовсе не опасности предстоящего выступления беспокоили Хафсу, она прекрасно понимала, что, пока не перебьют всех янычар до единого, до султана не доберутся, его жизнь в гораздо большей опасности во время охоты. Валиде желала поговорить о том, как бы за время похода перебить интерес Повелителя к его новой наложнице.
Валиде все же расспросила Ибрагима о предстоящем походе, но тот даже не мог сказать, куда идут:
– Пока на Эдирну, больше Повелитель ничего не говорит.
– Даже тебе?
– Даже мне. Может, не решил еще?
– Вчера был гонец?
Вот это да! То, что в гареме валиде известно даже о количестве съеденных виноградин или вздохов наложниц, неудивительно, но она знает и все, что происходит у султана? Гонец из Венгрии прибыл ночью, а утром мать султана уже задавала о нем вопрос. Что она еще знает? Знает ли о сообщении, которое привез?
Хафса не стала томить пашу:
– Глупый король Лайош бросил Повелителю вызов?
– Об этом пока никто не знает.
– Конечно. Я не о том. Ты знаешь, как преуспела в завоевании сердца Повелителя наложница, которую ты подарил ему?
– Хуррем?
– Тебе даже известно ее имя?
– Повелитель сказал. Он благодарил за наложницу.
Ибрагим мог бы обмануть самого Сулеймана, он мог обмануть кого угодно, но только не Хафсу. Женщины в вопросах отношений куда проницательней мужчин вообще, а мать в отношении своего сына тем более.
– Где ты взял столь разумную и образованную наложницу?
Вопрос, который не задал, не успел задать Сулейман, произнесла его мать. Удалось остаться спокойным, развел руками:
– Предложили наложниц из Кафы, там хорошо обучают. Сказали, что красива, умна, необычна, я и согласился. Но потом решил, что мне умная не подойдет, что и без нее голова кругом, может, лучше Повелителю? Я рад, что она понравилась. Что за имя – Хуррем?
– Смешливая. Улыбчивая. Поет, стихи читает…
Валиде внимательно наблюдала за пашой. Он все сделал правильно, слова произносил спокойно, не волновался, но и не отмахивался, играл хорошо. Беда в том, что Хафса увидела эту игру. Она нутром почувствовала внутреннее напряжение грека, которое тот сумел
– Я рад, что угодил. Трудно угодить, не видев девушку, могли обмануть. Она хоть и впрямь красива?
– Нет.
И Ибрагим выдал себя, вскинул-таки глаза, в которых читалось изумление, смешанное с возмущением. Казалось, хотел крикнуть: как же нет, когда красива! Пусть не обычной красотой, доступной не всем, но хороша же!
Встретился с внимательным взором валиде и быстро потупился, изображая смущение:
– Но я не мог этого увидеть.
– Не мог. Но увидел. Правда? Я не буду ничего спрашивать и Повелителю не скажу. Девчонка того не стоит. Она красива не больше других, умна сверх меры, очаровала Повелителя, поглотив все его думы. А теперь еще и беременна.
И снова Ибрагим не сдержался:
– Уже?
– Мой сын сильный мужчина, почему ты сомневаешься?
– Неужели я так долго отсутствовал? Мне показалось, что вернулся быстро…
– Показалось. Мне нужно отвлечь мысли Повелителя от этой женщины. Ты постараешься, чтобы это произошло в походе. Я не против Хуррем, но она должна помнить свое место, это место всего лишь удачливой наложницы. Ты знаешь, что Махидевран наказана за то, что избила Хуррем?
– Как наказана?
– Повелитель отправил ее в летний дворец с глаз долой. А у Хуррем до сих пор не прошел подбитый глаз. Вот какие дела творятся в гареме.
– Неудивительно, что Повелителю не до похода…
– Уже до. И за время отсутствия он должен освободиться от этих чар. Ты меня понял?
– Я постараюсь найти достойную замену Хуррем. В Европе немало красивых и образованных женщин.
– Постарайся.
– Я Аллах!
Паша произнес обычную формулу: «Я Аллах!» – «Помоги мне, Господи!», как говорили все, желая не оставаться один на один с проблемой. Но мысли Ибрагима были далеко от этой самой просьбы.
Ему оставалось удивляться, чем же так помешала валиде Роксолана. Тем, что захватила внимание султана?
Он шел по коридору гарема от валиде, как вдруг что-то заставило замереть. Навстречу в сопровождении кизляр-аги двигалась маленькая фигурка. Кизляр-ага первым приветствовал Ибрагима:
– Ибрагим-паша…
Сказал с полупоклоном и скользнул вперед. Девушка остановилась. Всего на мгновение, лишь вскинула на него зеленые глаза. Те самые, что не давали ему спать столько ночей. Вскинула и опустила, спеша за евнухом прочь от покоев султана. Повелитель днем звал наложницу?
Но не это взволновало Ибрагима, его словно громом поразило понимание, что ничего не смог забыть, при одном взгляде на хрупкую фигурку обожгло, словно пламенем. Говорят, время лечит – казалось, больше двух месяцев отсутствия, заботы, хлопоты, серьезные дела, другие женщины вытравили образ зеленоглазой колдуньи из памяти, из сердца. Но нет, стоило увидеть, и он снова болен. Смертельно болен, потому что существует еще один такой же больной, у которого силы и прав больше, – Повелитель. Султан тоже очарован зелеными глазами и нежным смехом и добровольно не отступит, это Ибрагим понимал хорошо.
Когда Роксолана была у него дома, между ней и Повелителем Ибрагим легко сделал выбор в пользу султана, потом пожалел, но никак не думал, что будет жалеть долго. В конце концов, это просто женщина, разве женщина может стоять между двумя сильными мужчинами, между ним и Повелителем, разве может заслонить собой его верность, проверенную годами, его преданность, их дружбу, такую необычную – дружбу всесильного падишаха и его раба? Всего мгновение назад казалось, что не может. Нет, не так, он был абсолютно уверен, что не может, боялся только одного: чтобы султан случайно не узнал о том, что верный раб видел его наложницу обнаженной, касался ее руками, губами, мог взять, но добровольно отказался. Только этого боялся Ибрагим, только этого.
Но встретился с зелеными глазами и понял, что бояться следовало другого. Один взгляд – и он не властен над собой, над своим сердцем, разумом, готов забыть об осторожности, готов на все.
Ибрагим поспешил подальше от гарема, проклиная встречу, но никак не мог заставить себя проклинать и эти зеленые глаза. А еще… это было самым ужасным: руки вспомнили ее тело, а губы – упругие соски ее груди. И видение не желало отпускать. Ибрагим даже заскрипел зубами, чувствуя, как его охватывает волна желания.Роксолана тоже была потрясена этой встречей. Почему, зачем, за что?! Этот кареглазый человек заставил дрогнуть в ее душе что-то такое, чего она вовсе не желала. Роксолана полюбила султана, уже носила под сердцем его ребенка, была привязана к Повелителю душой, даже простила ему свое рабство. Зачем эта встреча с Ибрагимом? Ни к чему воспоминания о его горячих руках и губах!
Юная женщина старалась вспомнить, о чем беседовала с султаном.
Уже палили пушки в знак войны, ударили барабаны янычар, призывая очнуться от сонной одури и встать в строй, уже орали верблюды, ржали лошади, трубил черный боевой слон султана, визгливо орали торговцы и распорядители на улицах Стамбула, уже собралось трехсоттысячное войско, готовое выступить следом за янычарами… Все готово, завтра назначено само выступление. Повелитель пожелал попрощаться с Хуррем днем, потому что эта ночь не для любви, она для последних размышлений и поддержания боевого духа. К утренней молитве султан должен быть бодрым, выспавшимся и без мыслей о женщине в голове. Это понимала и сама Роксолана.
На сей раз все поменялось по времени, они сначала занимались любовью. Целуя ее лицо, грудь, лаская тело, Сулейман твердил, что желает запомнить каждую черточку, сохранить в своем сердце, умолял беречь себя и ребенка, хорошо кушать, быть осторожной и обязательно родить крепкого младенца.
– Вы не вернетесь до его рождения?! – ахнула Роксолана.
– Надеюсь вернуться, но поход есть поход…
После жарких объятий султан лежал, опершись на руку, согнутую в локте, и разглядывал возлюбленную. Та смутилась:
– У меня еще не прошел синяк… Не смотрите.
– Чего ты хочешь, попроси, я все сделаю.
– Нет, не сделаете.
– Почему? Чего ты желаешь такого, что я не мог бы сделать?
– Остаться. Я не прошу.
Сулейман вздохнул, поправляя ей волосы:
– Ты права, этого не могу, иначе завтра же перестану быть султаном. А что-нибудь попроще? Ты можешь попросить о чем-нибудь выполнимом?
– Могу.
– Говори.
– У меня не одно желание…
– Ты похожа на всех женщин. Говори, я исполню.
– Можно мне… можно мне, пока вас не будет, приходить сюда и брать книги?
– Что?!
– Я осторожно, я не буду забирать, только здесь почитаю.
– Так… еще что?
– Можно мне писать вам письма?
Сулейман хохотал от души:
– Нет, такого у меня не просила ни одна женщина! Не только у меня, сомневаюсь, чтобы вообще у кого-то! Пользоваться библиотекой, писать мне письма… Есть еще просьбы?
– Вы обещали приставить ко мне учительницу языков, чтобы учила читать и писать, а не только говорить.
– Хорошо, ты можешь брать книги, писать мне длинные письма, я распоряжусь об этом и попрошу Ибрагима срочно подыскать образованную наставницу. Но ты хочешь, чтобы я привез что-то из похода?
– Хочу.
– Наконец-то! Что? Рубины, изумруды, дорогие ткани, меха, рабов, что?
– Нет, если можно…
– Что? – Он уже понял, что сейчас услышит нечто необычное. Так и есть.
– В городах, которые вы счастливо завоюете, наверняка найдутся книги. Велите воинам не жечь их и не портить, пусть собирают.
– Хуррем! Хорошо, что тебя не слышит гарем, несдобровать бы.
– Но я же не гарему это говорю, а вам.
– Я привезу тебе все книги, какие смогут найти в завоеванных землях мои воины. Поистине, ты удивительная женщина. Скажи, а меня ты любишь не за то, что я учу тебя писать?
Она вдруг лукаво улыбнулась:
– Я люблю за учебу… только другую…
Сулейман схватил ее в охапку, прижал к себе:
– Вот так-то лучше, не то я скоро начну ревновать тебя к учебе! Иди сюда, у нас осталось мало времени…
Сейчас она жалела, что уходит в поход Сулейман, и радовалась, что за ним последует этот страшный человек – Ибрагим.
На следующий день 18 мая 1521 года утренний намаз был особенно долгим и торжественным, после чего султан заложил первый камень в основание будущей мечети имени своего отца Селима, поклонился праху великого прадеда – Мехмеда Завоевателя, легко вскочил в седло своего черного, как ночь, коня (только павлиньи перья на высоком тюрбане качнулись) и поднял руку в знак того, что пора выступать.
Следом за Повелителем в седло вскочил и верный Ибрагим. За ним последовали визири, беи, а там и все остальные. Огромное войско пришло в движение, улицы Стамбула снова огласили крики, рев верблюдов, конское ржание, сами улицы, казалось, дрогнули от тяжелой поступи боевых слонов… Ужасающая сила выступила против неверных. Только самые доверенные вроде Ибрагима, знавшие о гибели посла Бехрама, понимали, против кого направлена эта силища, но и те не могли быть до конца уверены.
Пока громада двигалась в направлении Эдирны, когда-то бывшей столицы Османов.
Сулейман держал себя так, словно страстно желал оставить за спиной в Стамбуле все свои сомнения и малейшую нерешительность. Может, так и было?
На первых привалах он не вспоминал о гареме, дворце, тем более о Хуррем. Молчал и Ибрагим. На какое-то время даже показалось, что жизнь вернулась в прежнее русло, когда не было этой зеленоглазой колдуньи, когда между ними не было никаких тайн и недомолвок. Ибрагим отдыхал душой, все равно с опаской ожидая малейшего упоминания о наложнице, боясь выдать себя хоть чем-то.
Сулейман от природы подозрителен, даже если не от природы, то всей прежней жизнью воспитан быть недоверчивым, слышать в каждом слове ложь, всех подозревать в обмане. Неудивительно, если вспомнить, что он младший сын младшего сына, что ему по всем законам не стоило даже мечтать не только о престоле, но и о самой жизни. Но вот случилось невообразимое – его отец Селим, одолев братьев и отца, стал султаном, а потом казнил собственных сыновей, оставив в живых только Сулеймана.
Что это было, простая случайность или султан Селим все рассчитал точно, оставив в живых только того, кто не пойдет против? Пошел бы? Возможно, и пошел, но Селим умер раньше, чем Сулейман успел набрать достаточно сил, чтобы выступить против отца. Или не выступил бы, терпеливо дожидаясь своей очереди?
Трудные вопросы, разве можно понять, как поступил бы человек, получи в руки большую силу, притом такой замкнутый и недоверчивый.
Во всей империи был всего один человек, которому Сулейман доверял безгранично, – Ибрагим. Даже матери так не верил, знал, что он для Хафсы все, потому что без него ей не бывать валиде – главной женщиной империи, что она сделала все возможное, чтобы привести к власти своего мужа Селима (это воины ее отца Менгли-Гирея помогли султану выступить против прежнего султана Баязида), знал, что нужен Хафсе даже больше, чем она ему, но до конца не верил.
А Ибрагиму верил. И не потому что тот был рабом, все, кроме знаний, получившим из рук благодетеля, а потому что они единомышленники. Для всех Ибрагим слуга, а Сулейман Повелитель, но наедине они даже не равные, Ибрагим впереди – пусть на шаг, но впереди. Он больше знал, больше умел, к тому же был более свободен, как бы странно это ни звучало. Ибрагим мог отправиться на смотр войск, уехать в Эдирну или даже в Египет, а Сулейман нет. Султан был привязан к Стамбулу и покидал столицу разве что для охоты, в остальное время он подчинен обычаям, правилам, закону в большей степени, чем вчерашний раб Ибрагим.
Ибрагим никогда не пользовался своим преимуществом и не намеревался этого делать. Ему не нужна видимая власть, куда заманчивей власть невидимая. Грек помнил, как однажды в их деревеньку занесло уличного актера с куклами. Все видели, что куклы на ниточках, что они движутся не сами по себе, но были в восторге от умения кукловода, от того, что эта подчиненность забывалась. Все, кроме мальчика, не расстающегося со скрипкой. Георгиса поразило другое – именно власть человека над безвольными куклами. Вот как надо: не приказывать, не угрожать оружием, не давить авторитетом, а тихонько дергать за ниточки, чтобы послушные твоей воле куклы выполняли твои желания. И при этом пусть остальные думают, что куклы движутся сами по себе, пусть аплодируют им, а не кукловоду.
Маленький Георгис схватил самую суть самой сильной власти, той, что не бросается в глаза, той, что не видна, а значит, наиболее сильна.
Кукловод увез свои послушные деревянные игрушки, потом случилось страшное, и Георгис стал рабом Ибрагимом, многому обучился и даже подружился с шах-заде, наследником престола Сулейманом. Тогда он не думал об этой власти, просто дружил, но постепенно почувствовал ее вкус. Шах-заде слушал, советовался, и, научившись давать советы так, чтобы казалось, что додумался сам, Ибрагим постепенно все больше чувствовал себя тем самым кукловодом.
А теперь Сулейман уже султан, Повелитель, давший ему самому немалую власть в руки. Но Ибрагима привлекала не она, а именно возможность быть властителем дум султана. Так и было, Махидевран могла занимать его мысли только как женщина в постели и мать его сына, Гульфем и того меньше, остальные просто были красивыми телами, а разум, душа Повелителя оставались во власти Ибрагима.
И вот теперь произошло страшное: у Сулеймана появилась женщина, способная отобрать эту власть у грека. Еще хуже, что Ибрагим был готов сам попасть под ее чары, подчиниться, причем с восторгом. Но у Роксоланы уже был мужчина в подчинении, ей второго не надо, как не нужен соперник и Сулейману.