Роксолана и Султан
Шрифт:
А сама Роксолана действительно мчалась к валиде-султан. У двери ее остановил евнух Хафсы:
– Валиде-султан уже собирается спать.
– Ничего, меня выслушает!
Евнух заступил вход; он огромный, рыхлый, Роксолана по плечо, хоть ползком между ног проползай. Но она ползать не намерена, зашипела так, что у евнуха остатки волос поднялись дыбом:
– Пошел прочь! К черту!
Последнее заорала уже по-русски, евнух отскочил, не зная, чего еще ждать от этой бешеной, хотя должен бы погибнуть, но не пустить ее к валиде без разрешения.
Хафса действительно намеревалась ложиться. После ухода Хуррем она отправила прочь и кизляр-агу, говорить ни о чем не хотелось. Никакие уловки не помогали, зеленоглазая колдунья продолжала властвовать над душой султана. Оставалось надеяться на одно – что не выживет при родах. Но до этого еще далеко, придется потерпеть…
Валиде сокрушенно вздохнула: не просто терпеть, а делать вид, что озабочена ее здоровьем, что ждет не дождется появления внука или внучки из ее пуза.
Вдруг у дверей покоев раздался какой-то шум. Хафса кивнула служанке:
– Посмотри, что там.
Но рабыня не успела – дверь рывком распахнулась, и на пороге возникла та, которой были заняты мысли валиде. Не нужно обладать большой наблюдательностью, чтобы понять, что Роксолана в бешенстве.
– Что случилось, Хуррем? Почему ты врываешься ко мне среди ночи?
– Мне нужны свои слуги.
– Тебе мало служанок? Но даже если трех недостаточно, разве это повод, чтобы вот так шуметь?
– Я куплю себе служанок сама, таких, которым буду доверять!
– Этим занимается кизляр-ага.
Валиде начала злиться: что себе позволяет эта нахалка? Разве получение письма от Повелителя, пусть и с объяснениями в любви, повод, чтобы так беситься?
Кизляр-ага, легок на помине, уже вкатывался в комнату собственной персоной. Его успели предупредить, что Хуррем с криком помчалась к валиде. Боясь еще какого-нибудь скандала, несчастный евнух поспешил за ней. Вовремя… Он двигался, как перекати-поле, бочком и бесшумно, возник на пороге покоев, как мираж, но был сразу замечен обеими женщинами.
– Вот он и отправится завтра со мной на рынок покупать рабынь.
– Что ты себе позволяешь?! Пока еще я распоряжаюсь в гареме.
Но Роксолана просто не желала прислушиваться, она чувствовала, что если сейчас отступит, то потеряет все.
– У меня будет свой евнух, даже два. Их я тоже выберу сама! Свои служанки и свой повар!
– А своего дворца тебе не нужно?
– Хорошо бы, но это потом.
Темные губы валиде стали совсем черными, сжались в узкую полоску, сквозь которую с трудом прорывались звуки:
– Почему я вообще должна выслушивать твои наглые требования? Ты будешь жить как все! Скажи спасибо за то, что тебе создали и такие условия.
– Почему? Потому что на моей постели можно найти вот это!
Она швырнула простыню на ковер, а когда кизляр-ага метнулся, чтобы поскорей забрать ткань, фыркнула:
– Осторожней, кизляр-ага, там битое стекло. Тонко битое, осколки как иглы.
Евнух шарахнулся в сторону.
У валиде в покоях света больше, чем у Роксоланы в спальне, сразу стало видно, как поблескивают осколки, запутавшиеся в волокнах ткани.
Хафса опомнилась не сразу, сдавленно поинтересовалась:
– Кто это сделал?
Роксолана дернула плечом:
– Мне все равно. Но с завтрашнего дня ни одна служанка из прежних не подойдет ко мне ближе пяти шагов! И в тех комнатах я тоже не останусь! А Повелителю напишу, что нашлись те, кто пожелал погубить
Она повернулась на каблуках и вышла. Мгновение валиде-султан и кизляр-ага смотрели друг на дружку, потом Хафса сделала знак, и евнух метнулся следом за строптивой наложницей.
– Хуррем! Хуррем, да подожди ты! Ну кто тебе сказал, что тебя не защищают?
Роксолана остановилась как вкопанная, от чего евнух налетел на нее и снова потерял чалму, правда трубочка на сей раз не выпала.
– А кто защищает, ты, что ли? Ну, расскажи, что ты хоть раз сделал для моей защиты? Спас, когда избивала Махидевран?
– Да, – приосанился кизляр-ага, – если бы не я, она бы тебя убила.
– Но ты допустил, чтобы подбила глаз.
– Хорошо, забудем старое. Чего ты хочешь, новых рабынь? Выбери, их вон сколько в гареме.
– Кизляр-ага, ты же не глухой…
Голос Роксоланы стал почти медовым, но в нем слышались угрожающие нотки, от которых у евнуха по спине бежали мурашки.
– Ты прекрасно слышал все, что я сказала валиде-султан. Я не верю ни одной рабыне гарема, всех: и рабынь, и евнухов, и даже повара – куплю себе сама. Потому что хочу выполнить наказ Повелителя.
– Какой?
– Какой? Родить ему сына! И горе тому, кто помешает мне сделать это. Ты понял?
Кизляр-ага понял другое – в гареме начинается время Хуррем. Исчезла та нерешительная девчонка, куда-то девались ее смущение и робость, перед евнухом стояла тигрица, защищающая себя и детеныша в своем чреве.
Словно подтверждая это, внутри снова требовательно толкнулся ребенок. Роксолана приложила руки к животу:
– Да, мой маленький, твоя мать все слышит, не толкайся. Я больше не буду кричать. Если меня к этому не вынудят.
– Он, – евнух кивнул на живот, – уже шевелится?
– Да, – горделиво вскинула голову Роксолана, – и все понимает и запоминает, понял? И когда станет султаном, тебе припомнит.
Снова повернулась и направилась к себе.
Зря она это сказала, потому что кизляр-ага усмехнулся: станет султаном! Придумает же такое. Да перед ним целая толпа старших сыновей Повелителя.
И вдруг евнух даже икнул от неожиданной мысли. Ведь отец Повелителя тоже был младшим сыном, которому никогда не пророчили трон, и сам Сулейман тоже младший и последний в очереди. В жизни может повернуться по-всякому, а с этой лучше не связываться. Кто это ей насыпал в постель битого стекла?
Кизляр-ага поторопился обратно в комнаты валиде: нужно распорядиться, чтобы убрали стекло с ковра, не ровен час пострадает валиде-султан. И ведь эту бешеную не обвинишь: она стекло у себя обнаружила.А Роксолана вернулась в свои комнаты. Пока бежала к валиде, ругалась там, потом беседовала в коридоре с кизляр-агой, не думала, что будет дальше. А теперь пришлось. Завтра она настоит на том, чтобы отправиться с кизляр-агой на невольничий рынок и выбрать себе тех, кто придется по душе. Но сегодня-то что? Что делать с Гюль?
Приказала евнуху у дверей:
– Позови Гюль.
– Она в комнате, госпожа.
– Я не разрешила никого пускать!
– Но она ваша служанка. Она не чужая.
– Никого – значит никого!
Может, если бы не было этого нарушения, не испытала бы нового прилива злости. Гюль действительно была в комнате, не в спальне, а в первой.
– Ты стелила простыни сегодня?
– Да, госпожа.
Все, больше не нужно ничего объяснять. По тому, как служанка смутилась, как отвела глаза, Роксолана поняла, что стекло подсыпала она. Накатила какая-то холодная ярость, такого никогда раньше не испытывала. Роксолана была совершенно спокойна, спокойна, как змея перед броском.
– Иди за мной.
Гюль подчинилась.
– Возьми покрывало, проведи по нему рукой.
– Госпожа…
– Проведи, я сказала.
– Пощадите.
– Ты меня пощадила? Сейчас ты испытаешь то, что приготовила для меня. Только часть мучений, хотя… Ну-ка, пойдем.
Гюль поспешила следом. И снова дивились евнухи, но тот, у дверей покоев валиде-султан, заступить вход не рискнул, тем более в комнате бестолково суетились, пытаясь метелками удалить рассыпавшееся стекло и опасаясь, что хоть один осколок не заметят.
– Что еще, Хуррем? – устало поинтересовалась Хафса, увидев Роксолану.
– Я привела к вам ту, которая это сделала.
– Хорошо, я разберусь с ней завтра.
– Нет, она сегодня уберет все стекло руками!
В ее сторону обернулись все. Убрать стекло руками – значит загнать себе осколки. Хуррем обрекала на мучения бывшую подругу?
Роксолана поняла их мысли, кивнула:
– Я хочу, чтобы Гюль испытала то, что приготовила для меня.
Гюль метнулась к двери, но теперь евнух уже преградил путь.
– Делай, что я сказала!
– Нет, лучше прикажите убить.
– Делай, – голос Роксоланы спокоен и даже устал, она действительно потратила слишком много сил, чтобы быть бодрой. – Иначе я просто прикажу вывалять тебя в этом стекле.
– Госпожа, – кинулась девушка к валиде, – пощадите!
Еще мгновение, и Хафса действительно приказала бы увести виновную, но встретилась с жестким взглядом Роксоланы и отрицательно помотала головой. Хуррем права: кара должна соответствовать преступлению.
Роксолана второй раз за вечер возвращалась к себе. Каким-то непостижимым способом гарем уже знал о произошедшем, о письме Повелителя, о стекле и расправе над Гюль. Роксолана кожей чувствовала взгляды из всех щелей, из-за занавесок, чуть приоткрытых дверей. Шла и зло бормотала под нос:
– Как вы со мной, так и я с вами… Как вы со мной, так и я…
Бормотала по-русски, а оттого еще страшнее для обитательниц гарема. Дойдя до своей двери, вдруг остановилась, обернулась к длинной цепи дверей и крикнула во все горло, теперь по-турецки:
– Как вы со мной, так и я с вами!!! Инш Аллах!
Занавеси дрогнули, приоткрытые двери поспешно захлопнулись.
Она прижала руки к животу, успокаивая ребенка:
– Не бойся, я не дам тебя в обиду. Скорее все эти сдохнут, чем справятся с нами! Не бойся.
Ей было плохо, очень плохо, муторно на душе, тяжело от понимания, что обрекла себя на ненависть окончательно, не помогали никакие разумные доводы, что завидуют ей давно, и не ее вина, что приходится защищаться вот так жестоко и безжалостно.
Остаток ночи сидела на диване без сна, подперев голову рукой, стонала от невыносимости жизни, которой жила, убеждала ребенка, что не даст в обиду, что растопчет любых врагов, как слон, разозлившись, топчет шавок, хватающих за ноги.
Всех рабынь выгнала, страдала в одиночестве, а утром с рассветом вдруг потребовала привести старую Зейнаб.
Кизляр-ага осторожно поинтересовался:
– Зачем?
– Ты забыл, что я беременна?
– Конечно, не забыл. Сейчас позову. Госпожа желает завтракать?
– Чтобы меня отравили? Нет! Лучше умереть с голоду, чем от яда! Пусть Зейнаб лепешку принесет.
Немного погодя за ней пришла хезнедар-уста:
– Валиде-султан приглашает тебя позавтракать с ней, чтобы ты не боялась быть отравленной.
– Скольких наложниц отравили в этом гареме?
Хезнедар-уста вздрогнула от вопроса, сокрушенно покачала головой:
– Наверное, немало, но ты зря так жестоко.
– Что, весь гарем жалеет бедняжку Гюль из-за ее мучений? Но никто не подумал, что, не обнаружь я стекло, могла пострадать еще сильней. Где справедливость? Чем я провинилась перед Гюль, когда она рассыпала стекло на моей постели? Но когда я ответила тем же, все взъелись на меня.
– Хуррем, понятно, что тебе завидуют. Это нужно перетерпеть, все пройдет.
– Перетерпеть?! Что я должна терпеть? Заплывший глаз и раны от Махидевран? Отравленный шербет? Стекло на простынях? Что? Терпеть, когда меня будут убивать, только чтобы не нарушить покой в гареме?
– Что за отравленный шербет?
Роксолана махнула рукой, она уже пожалела, что проговорилась, потому что не была уверена, что травили именно ее. Хотя, если подумать, то вполне возможно…
– Ну-ка, рассказывай!
– Принесли шербет, но я есть не стала, не хотела, съела Алтын. Знаете же, что с ней.
Алтын и впрямь умерла в больнице, несколько дней промучившись жестоким поносом.
– Почему не сказала?
– Не уверена, что шербет был для меня.
– А остальных спасать не стоит?
– Остальных? Кого, кто выглядывал из-за угла, радуясь моему поражению?
– Нельзя думать только о себе.
– А о ком я должна думать? И кто подумает обо мне? Нет уж, теперь я только так и буду думать, хватит развлекать всех в гареме песнями и шутками, они смеются, а когда приходится туго, показывают пальцами.
– Знаешь, что я тебе скажу? Ты еще ничего не видела. Гюль, конечно, виновата, но ты и отомстила сполна. А теперь забудь, постарайся подружиться со всеми, пусть не подружиться, но не показывай, что ты самая сильная, самая неуязвимая только потому, что тебя любит Повелитель. Повелителя вот нет, а Гюль со стеклом рядом. Не бросай гарему вызов, этого не может себе позволить даже валиде. Тебя любили, пока ты дружила со всеми, помнишь об этом?
– Да, любили. А когда Махидевран меня била, с любовью за этим наблюдали.
– Хуррем, я много лет в гареме и знаю его нравы лучше тебя. Чьего-то заступничества не жди, в гареме каждая за себя. Но и вызов не бросай, повторяю. Наживешь столько врагов, что не только спать или есть, дышать не сможешь.
– Почему они мне завидуют?
– У тебя есть счастье быть любимой Повелителем, разве этого мало?
– Но разве я виновата, что Повелитель выбрал меня, а не Гюль, не Бахор, не Озлем?..
– Для зависти вина не нужна. Не ссорься лишний раз в гареме, не наживай лишних врагов. Пойдем завтракать, голодная ведь.
Но в дверь уже входила Зейнаб, Роксолана вскинула голову:
– Не пойду! Мне Зейнаб лепешку принесла.
– Зейнаб веришь, а валиде нет?
– Никому не верю, даже себе, – мрачно вздохнула Роксолана.
– Э-эх! Хай Аллах!Зейнаб повторила слова хезнедар-уста: наживать себе лишних врагов в гареме не стоит. И с валиде ссориться тоже: как бы валиде ни относилась к наложнице, против воли сына она не пойдет.
Зейнаб помогла подобрать новых рабынь, двух евнухов, которые теперь неотступно сопровождали Роксолану повсюду, свирепо косясь на каждого, кто оказывался ближе пяти шагов, а по ночам по очереди стояли у ее дверей. Повара брать не стали, но все знали, что первыми еду пробуют евнухи.
– Ну, теперь ты не боишься?
– Честно?
– Да.
– Рядом с тобой я и без евнухов не боюсь.
– Не хочешь проведать свою Гюль в больнице?
– Она плюнет мне в лицо.
– Есть за что, хотя и тебе есть за что тоже.
Гюль действительно была в больнице, у нее никак не заживали пораненные руки. Увидев Роксолану, девушка горько разрыдалась:
– Простите меня, госпожа, я не со зла. Шайтан попутал.
– Как этого шайтана зовут, Махидевран или Гульфем?
– Нет.
– Ну, говори, иначе не поверю в твою искренность.
– Обещайте, что она не пострадает.
– Как это?
– Прошу вас, я уже приняла всю боль за нее.
– Обещаю.
– Дамла.
– Дамла?!
Это была наложница, которую Сулейман брал до самой Роксоланы, она ходила с большим уже животом и должна скоро родить.
– Но почему?!
– У Дамлы будет девочка, Зейнаб сказала, а у вас мальчик. Ваш ребенок – помеха ее малышке.
– Мой будущий ребенок никому не помеха, никому! Как он может кому-то помешать, если это будет пятый сын, перед ним четверо?
Ответила Зейнаб:
– Отец Повелителя был восьмым сыном, да и сам Повелитель далеко не первым. Эвел Аллах, в жизни все возможно. Каждый рожденный от султана мальчик может стать следующим султаном.
– Но мальчик, как он может помешать ее девочке?
– Дамла не очень поверила, что у нее будет девочка.
Роксолана вдруг сообразила:
– Гюль, почему ты сказала, что приняла боль за нее?!
Девушка потупилась, пряча глаза:
– Сказала и сказала… что теперь слова вспоминать.
– Это она насыпала?! Она?
– Вы обещали не наказывать…
– Я никому не скажу, но почему ты смолчала и принялась собирать стекло? Она заслужила наказание уже за это.
– Ее накажет Господь. Ты обещала, – напомнила Зейнаб.
– Гюль, прости меня. Зейнаб, ты можешь что-то сделать для ее рук?
– Я об этом и хотела просить. Позвольте мне забрать Гюль, чтобы полечить у себя.
– А у нас в комнатах нельзя?
У Роксоланы уже были большие покои – целых три крошечных комнатки, в одной спала она под приглядом служанок, во второй стояли два небольших дивана с подушками для гостей, хотя никто не заходил даже из любопытства, а в третьей, самой маленькой, со своими многочисленными баночками и туесками расположилась Зейнаб.
– Я об этом и говорю.
– Можно!
– А Фатиму вернуть не хочешь?
– Она на покой попросилась, устала, говорит.
– А от чего устала, не спросила?
– От чего?
– От твоего нрава устала, от твоих подозрений, недоверчивости. Фатима тебя, словно младенца из лона матери, приняла в гареме, учила-наставляла, а ты ее за то, что не бросилась против Махидевран, сразу и доверия лишила. И Гюль вон тоже. А не спросила, где они в это время были?
– Где?
– Меня спрашиваешь, и через полгода? Их хезнедар-уста к себе позвала, чтобы сказать, куда тебя переселить.
– Ой, как стыдно! Я не знала. Фатима не простит и не вернется.
– Уже простила. Позовешь – вернется. Учись доверять, Хуррем, гарем, конечно, место страшное, но не все в нем волчицы.
– Как различить?
– Сама будь открыта сердцем, и тебе поверят. Вспомни, когда ты на стене тенями от рук картинки показывала, когда смеялась от души, пела, стихи читала, и тебя все любили. А потом… зазналась?
– Да нет же! Когда меня Повелитель к себе стал звать, а Махидевран побила, мне весь гарем завидовал! Косились, шипели вслед.
– Завидовал. И шипели. Пусть шипят, а ты бы посмеялась или спела, нет лучшего средства против чужой зависти и злобы, чем смех. Ты же Хуррем, где твой смех? Не боишься, что и Повелителю надоешь со своей подозрительностью? Валиде обидела, ото всех евнухами отгородилась. Кто к тебе в гости ходит? Никто, сидишь одна со своими книгами и злишься.
Роксолана чуть поджала губы:
– Что же мне, не читать, если остальные не умеют?
– Читай, и стихи учи, и на кануне играть учись тоже. Только не для одного Повелителя, его часто не будет в Стамбуле, такова участь султана. Старайся для всего гарема, рассказывай, что сама знаешь.
Роксолана нахмурилась:
– У тебя все легко, а в действительности вон Дамла, которой я ничего дурного не сделала, моей смерти хотела. Трудно в гареме и опасно, песнями и смехом беду не отведешь, от дурного глаза не спрячешься.
– А ты попробуй. Вот если и тогда тебя будут обижать, будешь иметь право мстить и наказывать. А пока не имеешь. За подбитый Махидевран глаз все виноваты остались, а за Дамлу Гюль пострадала. Будь добрей, не забывай, что ты Хуррем.Фатима тоже вернулась к Роксолане, она разместилась в крохотной комнатенке вместе с Зейнаб, старухи вместе подолгу вспоминали прежние времена; послушать их – так казалось, что раньше все было лучше: и трава зеленей, и небо синей, и голуби ворковали нежней.
Иногда они спорили, расставляя баночки или флаконы на полках. Роксолана поняла, что спор идет о достоинствах того или иного средства и о том, куда его лучше поставить – повыше или пониже.
– Неужели это так важно?
– Вай! Госпожа, каждое снадобье должно стоять на своем месте, чтобы взять его можно было с закрытыми глазами.
– Это зачем?
– А вдруг светильник погаснет, как я тогда найду порошок от зубной боли?
Роксолана звонко смеялась:
– Зажжешь светильник или свечу и найдешь.
Две старухи сумели быстро залечить многочисленные порезы Гюль, и довольно скоро девушка снова принялась за работу.Хасеки
Жизнь словно наладилась. В гареме снова зазвучал смех Хуррем. Под присмотром Зейнаб и Фатимы она чувствовала себя в безопасности, расцвела, похорошела.
Будущее материнство красит всех женщин, но у многих отнимает внешнюю красоту. Кто-то расплывается, выпадают волосы и даже зубы, покрывается пятнами лицо… Ничего этого не было у Роксоланы: ни единый лишний волос не покинул ее голову, ни один зуб не почернел, ни одно пятнышко не испортило молочную белизну лица и шеи. И живот тоже был аккуратным.
От Повелителя пришли хорошие вести: Белград взят! И следом распоряжение – писем не писать, потому что султан возвращается.
Хафса поразилась:
– Без войска?
Такого не бывало, всегда город отдавался на разграбление, по крайней мере трехдневное, потом победитель медленно и торжественно шествовал домой, если, конечно, не собирался дальше.
Что такое произошло, что Сулейман торопился в Стамбул, оставив янычар грабить Белград и окрестности без своего ока?
Валиде обиженно поджала губы: неужели так торопится к своей Хуррем? Не похоже, чтобы он помнил об остальных.
Роксолана радовалась возвращению Сулеймана и страшилась этого. Она
И вдруг, словно гром с ясного неба, страшное известие: в пределах земель Османской империи чума! Почти сразу к одной напасти добавилась вторая – черная оспа.
Такое бывало, и нередко: в страхе люди побежали из городов, тем самым разнося заразу дальше. Две смертельные косы принялись выкашивать население, едва ли ни половиня его. В холодных странах надежда всегда оставалась на зиму, мороз убивал то, что убивало людей. А что делать там, где тепло?
Смертельная болезнь отступала, лишь собрав свой страшный урожай.
Османы к такой страшной жатве относились спокойно, считая ее волей Аллаха и полагаясь на его волю. К чему бежать, если чума – стрела Аллаха? Она все равно настигнет, где бы ты ни спрятался.
В Стамбуле послышался женский вой и плач, беда добралась и до султанской семьи, причем взялась за детей. Сначала умер младший из сыновей Гульфем Мурад, потом старший, потом только что родившаяся девочка Дамлы. Даже у Роксоланы не повернулся язык сказать, что это и есть божья кара за то, что хотела убить ее.
Роксолану заботило одно: как передать Сулейману просьбу не приезжать в Стамбул, где свирепствует болезнь? Пусть бы прожил зиму в холодных краях, это безопасней. Хафса не поняла ее:
– Что ты чудишь, как можно советовать Повелителю не ехать домой? Или не рада?
Роксолана отмахнулась:
– При чем здесь я? За султана боюсь.
– Нечего бояться, надо положиться на волю Аллаха.
Он вернулся осенью. Без победного боя барабанов, в сопровождении только Ибрагима, Пири-паши и Касим-паши, словно остальных видеть уже не мог. Почти тайно въехал в Стамбул и сразу в гарем.
Сулейман действительно никого не хотел видеть, война не для него, бывал жесток, даже кровожаден, приказывал казнить и скармливать своему зверинцу виновных, сажать на кол, так, чтобы кончик кола показывался изо рта – медленно и страшно, мог наблюдать, как при этом извивается еще живой человек, спокойно смотрел, как забивают плетьми, хладнокровно наблюдал, как гибнут его же воины от ударов мечей противника, как кого-то убивает ударом пушечного ядра… На все ужасы войны и наказания смотрел спокойно, а вот видеть, как грабят взятые города, так и не научился.
Султан Сулейман проведет еще много походов и захватит много городов, его империя разрастется немыслимо, так, что от весны до осени и объехать свои владения не сможет, но он так и не привыкнет к войне, хотя даже смерть в старости застанет его в походе.
Султан уже знал о смерти сыновей и крошечной дочери, даже не получившей имени. Воспринял все спокойно и смиренно – такова была его дань за удачный поход. Задумался – неужели такой ценой придется платить и впредь? Касим-паша от таких мыслей Повелителя ужаснулся:
– Черная смерть приходит независимо от того, ходят Османы в походы или нет!
Его поддержал Ибрагим:
– Сейчас Повелитель еще нужней своему народу. Походы, как и смерть даже в султанских покоях, неизбежны. Еще никому не удавалось жить вечно. Инш Аллах!Сулейман не сразу появился в самих гаремных покоях, даже от самого себя скрывал, что боится того, что и Роксолана, – разочароваться в ее виде.
А когда увидел, даже колени ослабли. Аккуратный маленький живот, то же лицо, только глаза стали строже, и смех не такой звонкий, но как можно смеяться, когда даже в гареме стоит плач.
Не было веселья в их встрече, но была любовь. Сулейман взял в ладони любимое лицо, осторожно, бережно, словно боясь спугнуть дивное видение, целовал глаза, нос, губы, потом так же целовал все тело. Только живот обходил – нельзя касаться вместилища будущего сына: тот может обидеться, еще не родившись.
Они любили друг друга по-прежнему жарко, но при том осторожно, стараясь не повредить плоду.
Страшная беда невольно помогла Роксолане: у султана остались в живых всего двое сыновей, потому будущее рождение этого, третьего, делала жизнь Роксоланы очень важной.
– Кто будет?
– Зейнаб сказала, сын.
– Ты родишь мне еще много сыновей.
– А дочерей?
– Согласен, и дочерей тоже.
Они молчали о страшном законе Мехмеда Фатиха, повелевающем пришедшего к власти султана уничтожать все мужское потомство отца, то есть убивать собственных братьев, чтобы не было свары за власть. Зачем рожать сыновей – чтобы их потом убил старший брат?
Но Роксолана не задавала таких вопросов Сулейману, глупо спрашивать.
Она спрашивала о другом.
Снова в поход, причем султан на удивление торопился. Куда, если войско едва успело вернуться от Белграда?
– На Родос.
Зачем султану вдруг этот остров, принадлежащий госпитальерам? Конечно, кто владел Родосом, тот владел этой частью моря, потому что в гаванях Родоса могли скрываться любые корабли, а нависающая над берегом крепость была угрозой любого, кто проплывал мимо. К тому же госпитальеры были богаты.
Родосскую крепость пытался взять еще Мехмед Завоеватель, но не удалось. Почему? В крепости достаточно съестных запасов и воды, достаточно оружия, она могла находиться в осаде долго, очень долго.
На что же тогда рассчитывал Сулейман? Роксолана попросила:
– Дай попробую понять.
– Угадать?
– Нет, понять, на что ты надеешься, кроме храбрости своих воинов и умения своих полководцев.
– Боюсь, их умение здесь мало пригодится. Там понадобятся только умение разрушать стены и башни пушками и умение остатки стен штурмовать.
На что же султан рассчитывал, намереваясь осаждать Родосскую крепость в преддверии зимы?
Роксолана несколько минут сосредоточенно соображала, потом осторожно поинтересовалась:
– Надеешься, что замерзнут?
– Ах ты, моя умница! Как догадалась?
– А чего еще могут бояться зимой люди, у которых есть все остальное? Если у них много еды и воды, много оружия и крепкие стены, не значит, что есть дрова для печей.
– Что попросишь в этот раз? Привезти книги ордена госпитальеров не обещаю, они наверняка религиозные. Проси другое.
– Попрошу.
– Слушаю.
– Сберегите себя, Повелитель. Вы и это дитя – единственное, что у меня есть в этом мире.
У Сулеймана перехватило горло – так могла сказать только любящая женщина. Любящая и любимая, знавшая за собой это право – просить сберечь жизнь любимого человека.
– Прятаться от каждой опасности не обещаю, но голову под чей-то меч подставлять не стану. Я хочу поднять на руках нашего сына. Береги себя ты, ты очень нужна нам с ним, – султан приложил руки к животу Роксоланы. Младенец, словно почувствовав отцовское прикосновение, требовательно толкнулся.
Сулейман осторожно приложил к животу ухо, как делал это уже не раз, слушая сердцебиение сына. Зейнаб, узнав, что султан трогает и даже слушает живот Роксоланы, ворчала:
– Не должен мужчина делать этого! Не должен! Навредит ребенку!
Но как могла Роксолана отказать Сулейману в этой его радости, как и в своей ласке? Не могла и не хотела, пусть трогает живот, он же с любовью, сын должен это почувствовать. Пусть и будущий малыш знает, что его ждут и уже заранее любят, это только поможет малышу крепко зацепиться за жизнь в этом тяжелом мире.На сей раз ушли в поход без оглушительного барабанного боя, без шума и торжеств. Просто войско частями выдвинулось к юго-западу, чтобы собраться в назначенное время на берегу почти напротив острова.
Сулейман загодя отправил магистру ордена госпитальеров Иль-Адану предложение сдаться без боя. Тот даже не ответил, считая крепость неприступной. Имел основания.
Турки осадили крепость и штурмовали ее стены так же безуспешно, как делали это воины Мехмеда Завоевателя. Но Сулейман почему-то был спокоен. Он словно ждал чего-то. Чего?
В гареме потекла привычная жизнь, болезнь пошла на спад, потом, собрав свой страшный урожай, и вовсе затихла до новой вспышки. Среди наложниц умерших не было, пострадали только дети султана, а просто рабы… кто же их считал? Из похода привезено так много новых, что цены на сильных рабов из Европы сильно упали.
Роксолана снова стала просто наложницей, которая должна родить. Но никто не обманывался таким скромным ее статусом: все понимали, что это особая наложница, ведь за все время пребывания в Стамбуле султан едва-едва увиделся даже с валиде, никого из наложниц в свои покои не звал, одну только Хуррем. Только с ней, беременной, встречался каждый вечер, снова вел долгие беседы, снова оставлял до утра.
Чем же так околдовала маленькая славянка большого султана? Гарем так и не понял.
Валиде обращалась с Роксоланой осторожно, особенно когда поняла, что та не пожаловалась ни на что, не рассказала Повелителю о своих бедах. Сама Роксолана пожала плечами:
– Зачем? Что было, то прошло. К чему Повелителя беспокоить прошлыми неприятностями?
Хафса покачала головой:
– Мас Аллах! Ты разумная женщина.
Валиде по-прежнему не слишком любила эту гяурку, боялась ее колдовства над сыном, но уважала волю Повелителя. Сулейман выбрал Хуррем, это его право.
А у нее была одна забота – доносить и родить ребенка.
Зейнаб с Фатимой боялись высказывать свои опасения, понимая, что столько переживаний и завистливая ненависть вчерашних подруг не могут не сказаться на здоровье будущего малыша. Но была у них еще одна забота, не знали, как подступиться к Роксолане, чтобы поговорить о ней.
И все же однажды Зейнаб решилась.
– Госпожа, тебе рожать уж скоро.
– Я помню, – рассмеялась Роксолана.
– Я вокруг да около ходить не буду, скажу то, что все думают. Прогонишь меня потом – твое дело.
– Говори, – насторожилась Роксолана. – Что случилось?
– Не случилось ничего. О тебе поговорить хочу.
– Я же веду себя тихо, ни с кем не ссорюсь, стараюсь зависти и ненависти не вызывать. Вчера в нашу больницу велела новые одеяла купить, старые прохудились. Милостыню подаю щедро. Чего ты еще хочешь?
– Вот о милостыне. Знай, что ее не приняли.
– Почему?!
Это было не впервые, когда не принимали ее подаяний, ее подарков, даже если те были разумны и нужны. Роксолана сама не раз задумывалась, почему это происходит.
– Я что, зачумленная? Кто-то боится, что на моих руках осталась болезнь?
Она говорила возмущенно, на глазах слезы. Чувствовалось, что женщина переживает. Понятно, быть отвергнутой даже в благодеяниях – кому же понравится?
– Не в тебе дело.
– А в ком?
– В твоей вере.
– Не трогай мою веру!
– Хуррем, для всех ты до сих пор гяурка, об этом помнят. Гяурка, околдовавшая султана. Кто может родиться у гяурки?
Роксолана закусила губу. По гарему ползли слухи, что у нее непременно родится шайтан, потому родов у Хуррем боялись все вокруг.
– Кто пустил слух, что я рожу шайтана?
– Никто. Просто валиде неосторожно произнесла: «Шайтан! Кто может родиться у такой беспокойной?» А рабыни разнесли, что шайтан родится.
– Меня ругаешь за каждое неосторожное слово, а валиде можно что попало говорить?!
– И валиде не стоило, да что уж теперь, слово не птица, в клетку за зубы не вернешь. Надо думать, как сделать так, чтобы твоего будущего ребенка не боялись.
– Зейнаб, это так серьезно?
– Да.
– Фатима?
– Зейнаб верно говорит, госпожа. Можно сделать сколько угодно подарков в больницу, раскидать по Стамбулу золото, но, собрав это золото, люди все равно будут помнить, что гяурка не может родить никого путного.
– Лжете! Разве у султана Баязида любимая жена не была другой веры? Разве редко султанские жены бывали христианками? Султаны всегда женились на христианках.
– Женились, никто не спорит. Да только те принимали ислам. Если ты не желаешь, чтобы когда-нибудь разъяренная толпа забила камнями твоего сына, прими и ты.
– Что?! Ты советуешь мне сменить веру?
– Бог един, Хуррем, един для всех. И милостив.
– Если един, то к чему отрекаться от своей веры?
– Потому что люди не помнят об этом. Оставаясь гяуркой, ты обрекаешь на беды своих детей – этого и тех, что еще будут. Подумай об этом, время еще есть. В противном случае во всех бедах, которые будут с детьми, снова обвинят тебя.
Роксолана задумалась. Она вспомнила, что Сулейман не раз пытался завести с ней какой-то разговор, но не решался. Султан терпимо относился к любой вере, это завет предков еще с Мехмеда Фатиха – походами на неверных ходить, где бы те ни были, но в Стамбуле верить своим богам не запрещалось. Равенство вер – такого не было даже в просвещенной Европе.
Но это равенство касалось просто улиц Стамбула, в собственном гареме все должны быть правоверными. А уж жены и наложницы тем более.
Гяурка… как же она об этом не подумала?! Роксолана слишком быстро стала икбал, ей объясняли премудрости Корана, но никто не удосужился потребовать принять ислам. А она сама и не думала об этом, даже формулы привычные, поминая Аллаха, применяла, но просто потому, что таковые вокруг слышала, не поминать же Иисуса по-турецки!
Кого может родить гяурка? Только шайтана. Болтливые языки правы, для них все так. А Сулейман молчал, словно боялся коснуться запретной темы… Уважал ее веру? Когда шла к нему, крестик всегда снимала, но он ни на чем не настаивал. Сердце затопила волна благодарности.
А как остальные, как валиде? У его сына любимая наложница – гяурка. Как тут не возненавидеть?
Зейнаб, видя, что госпожа размышляет, поспешила подлить масла в огонь:
– А дети твои непременно правоверными будут.
Дети… ребенок, которого она носит… Он будет правоверным, такова непременная воля его отца, в этом ничего не изменишь.
Неужели и ей менять веру?
Если и могла Роксолана это сделать, то только ради двух человек на свете – того, что сейчас осаждал крепость Родоса, и того, что требовательно толкался ножками в животе, напоминая, что скоро появится на свет.
Гяурка может родить только шайтана… Нет, она не обрушит на новорожденного сына такую ношу – быть сыном гяурки. У нее отняли все – дом, родину, язык, имя, свободу, осталась только вера. И это последнее она отдаст сама ради будущих детей. Если нужно для детей, она отдаст душу, сменить веру это и означало.
– Я готова принять ислам.
– Ты хорошо подумала? – вдруг испугалась содеянного Зейнаб.
– Да.
– Аллах справедлив к тем, кто его почитает.
– Не стоит больше, мне преподавали основы веры, читали Коран.Роксолана подняла указательный палец вверх и произнесла положенные слова. Так просто, сказать несколько слов, и ты мусульманка! Правоверная, а была православная…
Имам, проводивший незаметную церемонию, был очень доволен. Гяурка стала правоверной – разве можно этому не радоваться, если вспомнить, что в круглом животе этой женщины, возможно, будущий шах-заде, а она сама – любимая икбал Повелителя.
Хафса удивилась такому решению Хуррем, а еще больше тому, что женщина все сделала тихо, без привлечения внимания. Хорошо, что стала правоверной, меньше будет бед, но любви со стороны валиде это Роксолане не прибавило.
– Вот теперь я только Хуррем, даже Роксоланой зваться не могу. Роксолана была православной, гяуркой, а Хуррем правоверная мусульманка.
Она написала султану, осторожно сообщив о своем переходе в его веру.
Сулейман наблюдал, как день за днем бесконечно штурмуют неприступные стены крепости его воины. Все бесполезно, госпитальеры стояли крепко. Оставалась осада…
– Повелитель, прибыли письма из Стамбула.
Ибрагим знал, какое первым раскроет султан, а потому даже отошел в сторону. Душа грека еще болела, за то короткое время, что они пробыли в Стамбуле, Ибрагим сделал все, чтобы не встречаться с Роксоланой. Это удалось, под видом опасений за здоровье женщин, он вовсе не показался в гареме дальше входной двери, Роксолана не ходила по коридорам просто так. Они не увиделись, но каждый чувствовал незримое и опасное присутствие другого.
Ибрагим избегал встречи с беременной возлюбленной султана, не пришло еще время. Пусть родит, все еще впереди, грек остро чувствовал, что все впереди – захватывающая битва за эту женщину, нет, не с султаном, а с ней самой. Ибрагиму, как и Сулейману, не нужны покорные, такие способны только дарить ночные ласки, часто притворные, а потому быстро надоедающие. Нет, Ибрагиму нужна женщина, ради которой нужно рисковать самой жизнью, которая не сдастся просто так, которая запретна, а потому особенно желанна.
Он уже и сам не понимал, что больше движет его душой – вспыхнувшая той ночью страсть к этой зеленоглазой малышке или теперь уже желание обладать недоступным и смертельно опасным плодом? Разум твердил: остановись, стоит ли ради женщины, даже самой необычной, рисковать жизнью? Султан не простит, даже чуть заподозрив. И этот же разум весело отвечал: к чему жизнь, если в ней нет риска?
О том, что вместе с собой может погубить ни в чем не повинную женщину, не думалось. При чем здесь женщина? Ах да, именно ею он желал обладать, сломав ее же волю! Но она просто вещь, а сопротивление, как и опасность, всего лишь добавляет вещи цену.
Вот в этом была между ними разница – Повелитель, тот, кому, как вещь, принадлежала Роксолана, считал ее человеком, уважал и не брал по праву сильного, а завоевывал любовью. А его раб желал взять именно так – одолев и даже сломав, если понадобится.
Их столкновение впереди, но пока об этом не знали ни он, ни она. Ибрагим с султаном осаждали Родосскую крепость, а Роксолана готовилась родить сына.
Сулейман оценил жертву, которую принесла ему и будущим детям Роксолана, ответил трогательным письмом, объясняясь в любви и твердя о верности навеки.
Верность у султана, имеющего полный гарем красавиц и возможность взять почти любую женщину половины мира? Но Роксолане почему-то верилось в эту верность. Душа верила. Она даже усмехнулась про себя: она сменила веру в Иисуса не на веру в пророка Мухаммеда, а на веру в султана Сулеймана. Он ее единственная защита и опора в этом страшном и жестоком мире.
Но тотчас она поняла и другое – для будущих детей такой защитой будет прежде всего она сама. Это означало, что она должна стать сильной, настолько сильной, чтобы никто не посмел даже подумать о нанесении вреда ее детям.
Удивительно, одна из наложниц, еще не родившая, была столь уверена, что у нее будет много детей от султана, которых придется защищать и оберегать. А ради чего еще жить? Любовь мужчины преходяща, а вот дети – это навсегда. И не ради трона, который может и не достаться, а просто потому что есть, потому что дарованы Господом, потому что твои.