Роксолана. Королева Османской империи (сборник)
Шрифт:
Бегут люди; матери с детьми. Забегают во двор к священнику, умоляюще смотрят на своего духовного отца.
— В храм, старики! — властно говорит отец Иван. — Девчата и хлопцы — в овраг! Тихо там сидите! С детьми — в храм… Жена, Настя, — в овраг… Мужчины, к оружию… За мной…
В руке Лисовского — сабля. Он уже на коне, гарцует по подворью. Глаза его горят победой.
— Быстро, люди! Но не тащите свои рядна… души спасайте. Скорее, девчата! Задержим, пока вы укроетесь… Старики, не бегите за молодыми, вы отстанете и приведете с собой татар в овраг!..
А она все еще стояла как каменная. Мать схватила ее за руку, миска полетела в траву, большие квашеные яблоки рассыпались по красной смородине.
— Беги в лес, дочка!
— А вы, мама?
— А я… не побегу… буду в храме.
— И я с вами… Нет, только с вами!
По улице проскакал конь шляхтича Эрнста Тынского и быстро помчался на запад.
— Сбежал, трясогузка! — яростно сверкнул глазами Лисовской. — Я хотел через него передать… Трофим! — позвал сына. — Быстро огородами к дядьке Свириду. И — в Теребовлю с ним. Там казацкая часть. Да и пусть они на помощь позовут польский отряд из Тернополя. Понял? Лети, сынок, Бог в помощь, и… прощай.
Трофим на добром коне исчез в зарослях сада.
Люди бежали в церковь. У входа стоял дьяк в черной рясе с иконой в руках — стоял неподвижно, словно ждал конца света.
Староста на колокольне вовсю звонил в колокола.
— Оберегай, отец Феодосий, храм иконой, а мы — саблей! — Крикнул Лисовской дьяку и повел немногочисленный отряд вооруженных рогатинцев туда, откуда уже поднимался к небу черный столб дыма.
— Отец! — воскликнула Настя, но толпа затолкала ее внутрь церкви, где горели свечи, а из темных стен успокаивающе смотрели на людей святые.
Настя смотрела на все невидящими глазами, она была потрясена и поражена, пока еще не пришла в себя.
Мать, вся в слезах, потянула дочь за руку:
— Сюда, доченька… Горе… Становись на колени… Помолимся Господу — он защитит и отведет.
В углах церкви женщины прижимали к груди младенцев, неистово молились старушки: церковь наполнилась людским гомоном.
Так прошел какой-то час. Вдруг, будто ветер подул: прибежали мальчики из своих хат:
— Горит церковь отца Петра…
— Отец Петр не выходит из нее…
— Татары на соседней улице…
— Наши их косят, секут, а те лезут… — громче, отчаяннее произносились молитвы. И вдруг истошный крик женщины у входа.
Тяжелый топот ног снаружи. Пах! — Стрела впилась прямо в темно — восковой лоб Николая — угодника… Гортанные чужие крики, как собачий лай…
— Татары!
— А-а-а!
Они ворвались в церковь, как голодные волки. Ворвались хищные, злые. С кривыми саблями, окровавленными ножами. Грязные, пыльные лица. Засаленные косматые островерхие шапки. Дикие взгляды налитых кровью глаз. Ловцы людей. Снуют. Схватили одну женщину, вторую… Швырнули младенца о каменный столб — и всех взбудоражил сумасшедший крик матери. Полилась кровь по холодному полу, брызнула на стены, иконы.
Церковь превратилась в страшный ад. Только святые угодники безразлично наблюдали за дикой резней.
Согласно своим страшным обычаем, татары уничтожали младенцев, маленьких детей, а девушек, молодых женщин, подростков хватали, связывали вместе.
Скрутили руки и Насте. Она совсем близко увидела щелочки красных нечеловеческих глаз. Мать бросилась защищать дочь, укусила вонючую руку татарина, который взвыл от боли. Над матерью блеснул нож.
— Мама! Мамочка!..
Лежит мать, истекает кровью, что-то шепчет. Слышит Настя:
— Доченька… хотя бы руками задуши бусурмана.
А Настю несут. По крови… по детским тельцам… Воздух дрожит от неистового, сумасшедшего крика матерей. На улице, перед входом в церковь, Настя увидела дьяка… Лежит он с прижатой к груди иконой — лежит без головы. Настю бросают на траву. И тотчас раздается чей-то властный окрик. Девушку отпускают. Перед ней на белом коне какой-то татарин в чистой шелковой желтой одежде, белой мохнатой шапке. Клинообразная рыжая бородка, широкие скулы. Прищуренные глаза жадно разглядывают ее. Улыбнулся. Не по-человечески, хищно. Прищелкнул языком. И махнул рукой. Насте скрутили руки, бросили на подводу. На какие-то узлы, на украденные украинские ковры. Повезли.
А вокруг горит село. По садам, сараям шныряют вороватые фигуры с ножами. Крики, стенания. На улице — трупы татар. И хлопцы наши с саблями и цепями лежат. И у целой горы бусурманских трупов — малиновые шаровары, вышиванка — уже не белая, а красная… Руки раскинул, ниц лежит…
— Отец! — затрепыхалась в веревках Настя. — Родненький мой… Встаньте, посмотрите… На кого же покинули меня?.. Добрый мой батюшка…
Молчит отец Иван. Лежит, порубленный, прислонил ухо к земле. Будто прислушивается к стону земли.
Степи. Безграничные, зеленые, ароматные от трав и цветов. Орлы в чистом голубом небе. Свист сусликов.
Но не радует степная красота Настю Лисовскую, ее односельчан. Их гонят огромной толпой, гонят вместе со скотиной.
Девушки, женщины, связанные канатами парни, мужчины в колодках, и вокруг на лошадях — всадники в косматых шапках, с грязными, обгоревшими на солнце, чужеземными лицами. Тяжело скрипят телеги, наполненные украинскими сундуками, словно в такт гнетущей мелодии:
Там в долине огни горят, Там татары полон делят… Один полон с женщинами, Второй полон с девушками…Рыжебородый не позволяет Насте идти пешком. Она — на телеге. В тени грязной халабуды. Настя пытается спрыгнуть в толпу, ей стыдно сидеть на телеге, когда все односельчане сбили в кровь ноги, но старый татарин силой удерживает ее, грозит кнутом.
Не трогают ее вечерами, когда хищные ордынцы целыми группами тащат рогатинских девушек в высокую траву. Тогда она закрывает уши, чтобы не слышать отчаянных воплей, жалобных девичьих криков.