Роль, заметная на экране
Шрифт:
— Новаторы балетной сцены… — резко сказала Анна Николаевна.
Венера поднялась с раскладушки и легким прыжком вскочила на искусственную скалу. Приближаясь к Анне Николаевне, она заговорила:
— Это не новаторство, когда отбрасывают основу балета — высокую танцевальную технику. Психологические задачи должны обогащать танец, а не убивать его. Мы же здесь, — она кивнула в сторону кордебалета, — все танцуем скучно и однообразно!
— Ну, милая моя! — опять вскочив, воскликнула Анна Николаевна. — Вы постоянно всем недовольны. Вы просто
— Я? — остановившись, удивленно спросила Венера.
Она беспомощно оглянулась на всех присутствующих, невольно задержала взгляд на мне и сказала еще удивленнее:
— Свожу счеты?
Первым моим желанием было сказать, что это неправда, сказать, как помогала она мне на дорожке невесты. Я даже сделала шаг к Анне Николаевне. Потом остановилась и опустила голову. Ради ее матери, которая и мне стала матерью, я не сказала ни слова, но смотрела на нее с таким же раздражением, как и все.
— Да! — воскликнула она со слезами на глазах. — Вы своими капризами мешаете всем. Вы настраиваете и других против меня и киногруппы.
— Опомнитесь! — схватил ее за плечи Евгений Данилович и посадил на стул. — Как вам не совестно?
Венера все еще ловила воздух ртом, как вытащенная местными рыболовами плотва.
В глазах нашего сдержанного режиссера запылали такие огни, что он сделался похожим уже не на овчарку, а на волка.
— Анна Николаевна, — сказал он глухо, — я буду принужден отстранить вас от работы, если вы сейчас же не попросите извинения…
Венера, сжав руками свое горло и будто что-то проглотив, сказала:
— Не надо, Евгений Данилович! Я надеюсь, что больше никто так не думает! Я не могу…
Она спрыгнула с настила и побежала по дороге прямо в балетных туфлях. Потом, опомнившись, вернулась, схватила свои босоножки и халат, но не надела их, а держа в руках, торопливо пошла к лесу, за которым стоял наш «Батыр».
Я тоже безуспешно ловила воздух ртом, глядя ей вслед.
— Раечка, что с вами? — спросил Вадим, беря меня под руку. — Успокойтесь хоть вы.
Усаживая меня на раскладушке, где только что сидела Венера, он сказал:
— Это ужасно! Анна Николаевна проявила такую непростительную горячность.
Взглянув на нее и увидев, как, захлебываясь от рыданий, она пытается что-то объяснить Евгению Даниловичу, я сердито заметила:
— Всегда сначала набросится, а потом сама же плачет. Ее в нашем театре чумой прозвали за этот ужасный характер.
— Да, характер горячий, — согласился Вадим. — Удивительное сочетание с ее добротой!
Я высвободила свою руку и сказала:
— Она поступает несправедливо…
Он с упреком заглянул мне в лицо:
— А разве справедливо, что вы не хотите понять, как ей тяжело? Она нервничает и потому делает ошибки. У меня это вызывает сочувствие… Как же вы, Раечка, испытав на себе ее доброту, до сих пор не оценили широту этой натуры!
Мне нечего было возразить. Я действительно не понимала Анну Николаевну. А до благородства Вадима мне тоже было далеко. У меня даже не появилось чувства жалости к ней. Отвернувшись, я растерянно смотрела, как Анвер, с покрасневшим от злобы лицом, крутит свои великолепные пируэты на дальнем углу площадки. Что же, он имел право сердиться, ему не пришлось есть хлеб в ее доме, он не знал, как горьки ее неудачи для самого родного мне человека. Что-то защемило в моем сердце, и я виновато взглянула на Вадима.
— Мне не пришло в голову…
— Венера! Венера! — раздался громкий голос Анны Николаевны. — Господи! Зачем вы ее отпустили?
Мы с Вадимом от неожиданности вскочили. Анна Николаевна порывисто обняла нашего режиссера.
— Да, вы правы! Я виновата перед всеми и у всех прошу извинения… И перед Венерой немедленно извинюсь!..
Присутствующие онемели от удивления и не успели ничего ответить, а она уже быстрыми шагами направилась по дороге к пароходу.
Евгений Данилович кинулся за ней следом и привел обратно.
— Копылевский, прошу, объясните там, на «Батыре», — сказал он. — Анна Николаевна потом принесет извинения лично. «Камыши» могут быть свободны до завтра.
— Я же говорил, что это секундная вспышка! — улыбнулся мне Вадим и шагнул к дороге.
Ему преградила путь Лена.
— Евгений Данилович, разрешите, лучше я… Надо все-таки принять меры!
Секунду они молча смотрели друг на друга. Потом Лена повернулась и побежала к «Батыру».
Я снова села. Меня будто несло куда-то волной, и я уже не могла трезво оценивать, что к чему и для чего нужно.
Евгений Данилович приложил ко рту рупор:
— Прошу фонограмму! Рая и Анвер, займите исходное положение. Продолжаем!
Анвер с каменным лицом безропотно вскидывал меня над своей головой. Евгений Данилович смотрел мрачно и молчал. А мне было совсем тошно. Я чувствовала вину не только перед Анной Николаевной.
— Что ты ковыряешь ногами? — возмущалась она. — Ты пойми, это ведь кинофильм! На тебя незримо смотрит весь Советский Союз!
Та часть Советского Союза, которая, усевшись вдоль сараев, присутствовала лично, смущала меня сейчас гораздо больше. Они слышали и видели от начала до конца все происшествие с Венерой, и теперь, когда сама Анна Николаевна раскаялась, мое поведение выглядело особенно неприглядным.
— Ну чему тебя учили? — восклицала Анна Николаевна. — Руки болтаются, как макаронины!..
По правде сказать, я и чувствовала себя не человеком, а бесхребетной, размокшей макарониной.
Клуб в Новом Куштиряке был ярко освещен, хотя наступили только сумерки. Над входом висело довольно вылинявшее кумачовое полотнище с надписью по-башкирски и рядом новехонькое, алое с ярким «Добро пожаловать!».
Нарядные куштирякские комсомольцы встретили наш автобус, наполненный не менее нарядными жильцами «Батыра». Сразу возникло праздничное настроение.