Роман Ким
Шрифт:
Нет сомнений, что такому человеку, как Роман Ким, хотелось вернуться в литературу. Хотелось писать, но как? О чем? Борис Пильняк, жестоко раскритикованный за «антипатриотизм» книги «Корни японского солнца», написал ее продолжение — «Камни и корни». Книга не получилась. Напуганный цензурой, Пильняк спорил сам с собой, тужился самокритикой, как говорят на Востоке, «потерял лицо». По какой-то причине Роман Николаевич не стал с ним сотрудничать в работе над этим произведением. Поводов могло быть множество: от нехватки времени до понимания, что Пильняк копает себе могилу (как мы помним, тот был расстрелян в 1938 году). Так или иначе, опыта литературного сотрудничества с другими авторами у Кима больше не было, хотя однажды сложилась подходящая для такого опыта ситуация.
Ким знал сына своего агента «X» — Григория Иосифовича Гузнера, взявшего, как уже говорилось, псевдоним Гаузнер. Знакомство с молодым литератором, считавшимся одним из самых талантливых в когорте начинающих писателей, казалось интересным и перспективным. В 1927 году, следом за Пильняком, Гаузнер побывал в Японии, куда его отправил Всеволод Мейерхольд — учиться особой биомеханике театра Кабуки — она действительно была близка находкам революционного режиссера. Вернувшись оттуда, Григорий в 1929 году выпустил книгу «Невиданная Япония», в которой в очередной раз «открыл» эту страну. Пятью годами позже он вошел в число тридцати шести советских писателей, приглашенных ОГПУ для путешествия по Беломорско-Балтийскому каналу им. Сталина, можно сказать, в тур по ГУЛАГу. В книге «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», вышедшей в 1934 году, Гаузнер стал соавтором главы о тюрьмах в капиталистических странах. Числясь знатоком Японии (часто упоминается о его хорошем знании японского языка, но источник неясен), он писал явно с чужих слов: «Смертная казнь в Японии модернизирована, но в национальном духе. Смертная казнь в Японии называется “косюдай”. Дословный перевод: “помост для сдавливания головы”. Смертника подводят к лестнице. Буддийский жрец бормочет молитвы. Врач щупает смертнику пульс. Врач удовлетворенно кивает головой: “Здоров. Может умирать”. Смертник всходит вверх по ступенькам. На одной из ступенек он вдруг проваливается. Голова его остается на уровне ступеньки. Стены начинают медленно сдвигаться. Они сплющивают голову человека. Один японский журналист недавно писал, что убийство человека способом “косюдай” доставляет человеку невыразимое наслаждение» [314] . Кто помогал Гаузнеру? «Начало истории про “косюдай” находится у Кима, в его “Ногах к змее” [315] . Нетрудно догадаться, кто рассказал Гаузнеру и о деталях казни».
314
Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства 1931–1934 гг. / Под ред. М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина. — Воспроизведение издания 1934 г. — Б.м., 1998. URL: http://ruslit.traumlibrary.net/book/sbornik-belomorkanal/sbornik-belomorkanal.html
315
Ким P. Н. Указ. соч. С. 177.
Ким только нащупывал свой писательский стиль. Японское прошлое, японское настоящее давили — он явно не понимал, о чем еще можно писать, кроме Японии — фантастом-то он точно не был, а ничего другого не знал. Точнее, то, что он знал, не могло быть еще предметом литературы. О чем можно писать в 1935 году? Не о Беломорско-Балтийском канале же! В том же году в специальном издательстве «История Гражданской войны» под редакцией М. Горького и П. Постышева вышел толстый сборник воспоминаний о партизанской войне в Приморье: «Таежные походы». Романа Кима в числе авторов нет. Он уже готов писать самостоятельно — «Три дома напротив…» это наглядно доказали, он достиг того уровня, когда способен доходчиво и увлекательно облечь реальность в художественную форму, но почти всё, что приключилось с ним в ту пору, — большая государственная тайна. Писать даже о каких-то фрагментах — риск. Но Ким всё равно рискует. В альманахе «Год Восемнадцатый» появляются сразу три его новеллы, первая из них — «Приморские комментаторы». Название рассказа и сегодня остается загадкой. Кого имел в виду автор? Самая простая версия: «комментаторы» — японцы, офицеры военной разведки, готовившие, и успешно — жестко и быстро — в том стиле, в котором потом будет работать их заклятый враг, — осуществившие переворот 4–5 апреля 1920 года, тот самый, в котором Роман Николаевич чуть не погиб, если бы на помощь не пришел Отакэ Хирокити. Под названием примечание: «Из цикла “Уразивосток”» — так, только без «в» посередине слова по-японски называется Владивосток. Раз «из цикла», значит, планировалось несколько рассказов? Почему же Ким их не написал? Также непонятно, почему «Приморские комментаторы» не вошли в сборник «Таежные походы». Может быть, просто не были еще готовы в том виде, в каком автору их хотелось увидеть напечатанными? Но подавляющее большинство очерков в этой книге абсолютно беспомощно, как с исторической, так и с литературной точки зрения. Бытует точка зрения, что Максим Горький покровительствовал Киму. Подтверждений этому нет. Скорее, наоборот: если бы это было так, «Комментаторы» наверняка попали бы в «Походы», которые собирали под одну обложку как раз тогда, когда вышел рассказ Кима.
Редкий случай: через четверть века Роман Николаевич вернется к этому рассказу и перепишет, усовершенствует его. Поменяет и название. Под новым и уже вполне понятным — «Тайна ультиматума» эта, теперь уже короткая повесть войдет в одноименный сборник, который увидит свет только два года спустя после смерти автора.
То же самое случится и со второй новеллой. Только название не поменяется: «Японский пейзаж». Когда читаешь его, не покидает ощущение, что Роман Николаевич пишет… идет в литературе на ощупь. До сих пор, кроме секретных дел и пролетарской литературы, единственное, в чем он точно разбирался, была Япония. Но критиковать легче, чем писать самому. Писателю нужна смелость — может быть, именно она и называется «вдохновением». И Ким решается начать. Пишет он (естественно!) о Японии. Новелла получилась очень японской зарисовкой и по духу, и по сюжету — дело кончается самоубийством. Если не знать, кто автор произведения, можно легко принять его за перевод с японского. Горы, озеро, несколько человек, не имеющих друг к другу никакого отношения, на несколько минут оказываются в одном месте в одно и то же время. Невидимая, как паутинка, аллюзия от «Японского пейзажа» тянется к тому самому рассказу «В чаще» Акутагава Рюносукэ, который Роман Николаевич переводил на русский 12 лет назад. За рамками текста, как в любом хорошем детективе, остаются линии человеческих жизней, едва прощупываются ветвящиеся от основной линии сюжеты. Всё это, несмотря на то, что рассказ короткий, делает его роскошной темой для написания киносценария. Пока этого не произошло, но кто знает? Сам Роман Николаевич вернулся к «Японскому пейзажу» в конце жизни. Вместе с «Тайной ультиматума» он вышел в 1969 году. Новелла осовременилась, автор как будто специально разбросал по тексту признаки этого осовременивания, начиная с электробритвы и прически в стиле «битлз» и заканчивая ракетным полигоном. Увлеченный изучением мировой детективной литературы, Ким не мог не читать рассказы американского беллетриста Стэнли Эллина. У Кима появились упоминания о летчиках-смертниках, служивших в конце войны на Окинаве, и треугольных реактивных самолетах. Сама Япония почти не изменилась — только эти самолеты да ракетный полигон. Замершая на четверть века страна — ее можно было так описывать вплоть до 90-х годов прошлого века, и она еще в первых романах Мураками — почти такая. Третья новелла — «Чистая речка у подножия горы» испытания временем не выдержала.
Кима всё чаще называли писателем. Даже оригинальным писателем. Сам он считал, что если в нем что-то и есть, то только оригинальность, что дело только в восточных темах и его корейской внешности. Такая оригинальность существует сама по себе, независимо от его воли, потому что не создана им и не подчиняется ему. Раньше он этим даже бравировал. Под примечаниями к книге Бориса Пильняка стоит дата никому почти не известного корейского календаря. Вышедшая еще раньше статья «Японский фашизм» имеет подзаголовок «Письмо из Японии». Киму хочется писать, хочется стать настоящим писателем, но пока единственные его настоящие произведения — «Ноги к змее» и «Три дома напротив, соседних два». Оба написаны прекрасным, воздушным русским языком, но первое — лишь примечания, глоссы; второе — литературный обзор. В том же 1934 году в уважаемом литературном журнале «Знамя» появляется перевод на русский язык рассказа Куросима Дэндзи «Головной дозор». Автор — ровесник Кима и тоже служил во Владивостоке во время японской интервенции. Они могли даже встречаться (в воспоминаниях Куросима Дэндзи Кима нет), а их взгляды на войну совпадают: Куросима — «яркий представитель пролетарских писателей Японии».
Одновременно в ленинградском «журнале оборонной литературы» «Залп» выходит большая статья Романа Николаевича «Военно-шовинистическая пропаганда в японской литературе и задачи советских оборонных писателей». Запомним это название: пройдет 20 лет, и высказанная в ней тема станет основной для мэтра советского шпионского романа — он будет разрабатывать ее до самой смерти, и многое из того, что писал оперуполномоченный Особого отдела ГУГБ НКВД P. Н. Ким в этой статье, годы спустя повторит маститый писатель Роман Николаевич Ким в своих лекциях, воспроизведет в книгах. Разница в масштабе. Пока он не готов к глобальным обобщениям, пока — только Япония, но зато со знанием дела, пониманием «фактуры»: «В моем распоряжении есть книга Урадзи, которая в течение двух месяцев выдержала 11 изданий. Книга начинается стихотворным гимном японских шпионов и посвящена описанию необычайных подвигов японских шпионов и провокаторов всех мастей… В книге описывается техника работы контрразведки и показывается, как надо разоблачать иноземных шпионов. Особенно достается шпионам “Красной России”, которые поддаются женским чарам и погибают из-за этого».
К сожалению, не вполне понятно, о какой именно книге идет речь. Историк ниндзюцу Ф. В. Кубасов предполагает, что это может быть работа Урадзи Конносукэ «Тайны шпионов мира: рассказ об одной секретной службе» (Сэкай миттэй-хива: Ару токому-кикан но ханаси) 1931 года издания. Сарказм Кима был очевиден не всем: женские чары «красных шпионок» вошли в мировую детективную литературу позже. Катя Иванова, увезенная Джеймсом Бондом в Лондон, послала оттуда шифровку: «Операция внедрения прошла успешно. Приступаю к выполнению задания» — именно такой финал для известного фильма предлагал американскому журналисту один из героев Юлиана Семенова в романе «ТАСС уполномочен заявить». Разница только в том, что Роман Николаевич знал, что Урадзи отчасти прав: «медовая ловушка» — штука интернациональная, и противостоять женским чарам может только редкий мужчина. Особенно если он хорошо танцует — как Роман Николаевич Ким, например.
Глава 15
«ЗЕМЛЯ ЕСТЬ ШАР»
В середине 1930-х в клубе Управления О ГПУ — НКВД по Москве и Московской области регулярно проводились конкурсы бальных танцев. Танцевали под патефон. Старые вальсы, «На сопках Маньчжурии», пасодобль «Рио-Рита», новые песни советской эпохи, особенно киношлягеры из фильмов Григория Александрова. Конкурсы были обязательным, но приятным времяпрепровождением сотрудников, у которых времени на танцы и вообще на отдых фактически не было. В числе лучших танцоров числился Роман Николаевич Ким [317] . Танцевал, конечно, в паре, но не со своей женой Мариам, а с Любовью Александровной Шнейдер. Эта высокая красивая девушка с римским профилем, как и Мариам Цын, служила в госбезопасности, но в другом управлении. Люба была родной сестрой того самого Владимира Шнейдера, который помог Киму организовать имитацию ограбления японского посольства. Отношения между Романом Николаевичем и Любовью Александровной не выходили за рамки дружеских, тем более что жизнь Кимов в это время налаживалась. Рос сын — очень умный и послушный мальчишка, его отец продвигался вверх по служебной лестнице, мать тоже служила и пыталась обеспечить уют уже в новой квартире.
316
Перевод А. А. Долина.
317
По воспоминаниям А. В. Федорова, из беседы с автором.
После 1935 года Кимы переселились из большой, но «неуютной» квартиры на Тургеневской площади в новый дом, построенный специально для руководства НКВД на месте снесенного подворья Троице-Сергиевой лавры во 2-м Троицком переулке. Старые москвичи, привыкшие до революции называть дом по фамилии хозяина или архитектора, как «дом Нирнзее», например, это новое строение так и окрестили: «дом НКВД в Троицком». В доме 6А Кимам выделили квартиру номер 12, в западном крыле. В центре здания, построенного «покоем» — буквой П, располагались служебные апартаменты (две квартиры) Берии, в которых будущий глава НКВД останавливался еще до назначения на этот пост, приезжая из Грузии в Москву, и, по воспоминаниям соратников, устраивал пьяные оргии. По соседству с Кимом жили знаменитый в будущем разведчик Вильям Фишер, более известный как Рудольф Абель, оставшиеся почти неизвестными гений шифровального дела Георгий Крамфус, резидент ИНО НКВД в Эстонии Григорий Чернобыльский и многие другие «бойцы невидимого фронта». Неудивительно, что «дом НКВД» понес огромные потери во время сталинских чисток. Первым арестовали Чернобыльского — еще 1 сентября 1936 года. 2 апреля 1937-го пришли за Кимом.
Брали его как большого начальника — вчетвером: старший майор госбезопасности (армейский генерал) Михаил Горб (Моисей Санелевич Ройзман), начальник 3-го (контрразведывательного) отдела НКВД; его подчиненный — капитан госбезопасности Михаил Соколов; лейтенант госбезопасности Павел Калнин — соратник и ученик Кима, они даже вместе получали ордена Красной Звезды; сотрудник оперативного отдела капитан госбезопасности Алексей Шошин. Ордер на арест подписал начальник ГУГБ Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич Соренсон) [318] . Как это часто бывало в те годы, основания для ареста в ордере не указывались, а постановление предъявлено не было. При обыске (как положено, в присутствии понятого) изъяли три единицы огнестрельного оружия: наградные маузер и вальтер, служебный браунинг с патронами к ним, чемодан с документами и книгами на японском языке, серебряные часики на простом ремешке, кожаный портфель. Награды — орден Красной Звезды и знак «Почетного чекиста» после ареста сдали в финансовый отдел по цене лома серебра: 51 грамм принес родине 6 рублей 63 копейки [319] .
318
АСД. T. 1. Л. 7–10.
319
Там же. Л. 279.