Роман Ким
Шрифт:
Как в большинстве случаев, из дела Кима нельзя понять, что или кто выступил в роли стартовой кнопки, которая привела в движение механизм перемещения Романа Николаевича из ценных, не единожды награжденных сотрудников в «японские шпионы». В том же 1937 году по аналогичному обвинению были арестованы десятки тысяч человек, но арестованы позже — когда вступил в силу приказ наркома внутренних дел № 00593, известный как приказ «О харбинцах». Этот приказ предусматривал целевое «изъятие» из жизни всех, кто хоть как-то был связан со «столицей Русской Атлантиды» — городом Харбином, ставшим после 1922 года главным островом прежней, досоветской жизни в Азии. Планировалось арестовать не менее 25 тысяч человек. Брали группами, партиями, пачками. Но это только с осени. Кима взяли 2 апреля — в индивидуальном порядке. Почему?
На первый взгляд складывается впечатление, что Роман Николаевич стал жертвой внутренней чистки в НКВД. Она началась осенью 1936 года, когда в Москве закончился большой показательный процесс по делу «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Результатом процесса для НКВД стало падение его лидера — Генриха Ягоды и приход Николая Ежова, прославившегося как садист и маньяк. Всю осень и зиму 1936/37 года чекисты готовили репрессии против чекистов. Странами, ведущими наиболее массированную разведывательно-диверсионную деятельность, были признаны Германия и Япония, связанные с троцкистско-бухаринско-зиновьевским подпольем в Москве, что подтверждалось уникальными документами, добытыми в японском посольстве [320] . В марте 1937 года, после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б), полностью посвященного теме «врагов народа» и положившего начало периоду Большого террора, внутри НКВД были подготовлены ведомственные документы на этот счет. Среди них приказ, подписанный только что назначенным начальником 3-го отдела (контрразведки) ГУГБ НКВД Львом Мироновым (Лейб Гиршевич Каган), ориентирующий контрразведку на ликвидацию контрреволюционных организаций, связанных с иностранными резидентурами. В приказе было отмечено, что наибольшую опасность для Советского государства представляют этнические иностранцы (в том числе корейцы), вернувшиеся из Харбина советские граждане (харбинцы), бывшие белогвардейцы, политэмигранты, лица, учившиеся и работавшие за границей [321] . Кажется, что Ким был обречен на смерть именно тогда — в марте 1937 года. Но не всё так просто.
320
См. Приложение 14.
321
Лубянка. Сталин и Главное управление государственной безопасности НКВД. 1937–1938. С. 639.
Еще почти за год до описываемых событий кто-то (кто? — вот интересный вопрос) уже заподозрил Романа Кима в шпионаже. 5 мая 1936 года Главным управлением госбезопасности НКВД был составлен запрос из четырнадцати пунктов, призванный внести ясность в слишком уж путаную биографию Кима. Запрос почему-то (почему? — нет ответа) отправили не в Управление НКВД Владивостока или Дальневосточного края, а в особый отдел Штаба Тихоокеанского флота. Ответ за подписью начальника 1-го отделения Особого отдела, корейца по национальности, Югая, был получен через месяц [322] . Обилие ошибок и неточностей не позволяет относиться к этому документу с той серьезностью, с которой следовало бы это сделать. В противном случае мы получаем новую, не похожую ни на что версию жизни Романа Кима. Дело в том, что в соответствии с этим документом P. Н. Ким:
322
См. Приложение 15.
учился в Японии в колледже Кэйо-Кидико (?) с 1911 по 1915 год;
никогда не носил имя Сугиура Киндзи (о том, что его так звали в Японии, Ким писал в анкете сотрудника НКВД — она-то, видимо, и вызвала подозрения);
4–5 апреля, когда, по официальной версии, Ким участвовал в работе большевистского съезда в Николаевске, а потом был арестован японской жандармерией, на самом деле он участвовал в этих арестах вместе с японской жандармерией (!);
Ким служил в армии Колчака в звании подпоручика (то есть был не мобилизованным солдатом, а офицером);
нет сведений о том, что Ким сотрудничал с «Тохо» и Отакэ;
отец Романа — Николай Николаевич, хотя и носил это имя, был под ним практически неизвестен, потому что во Владивостоке его знали как Ким Пеаги [323] — корейского промышленника и купца, разбогатевшего на том, что он не платил жалованье более чем тысяче нанятых им рабочих.
Документ был настолько «антикимовский», что по всем резонам Роман Николаевич должен был быть арестован и расстрелян сразу по его получении — то есть в июне 1936 года. Тем не менее по какой-то не менее загадочной, чем отправка запроса в Штаб Тихоокеанского флота, причине этого не произошло. Решение об аресте Кима зрело еще девять месяцев, но и тогда арестован он был лишь по подозрению в шпионаже в пользу Японии. Других, как старого знакомого Кима — Ощепкова, брали как «достаточно изобличенных», причем наличие доказательств при этом никакого значения не имело. Однако сам факт, что Романа Николаевича подозревали в его родном ведомстве, и подозревали давно, — исключительно важный и пока совершенно непроясненный.
323
Как считает профессор Ким Ён Ун, с именем отца Кима возникла путаница по причине низкого уровня грамотности чекистов: «Корейского имени, такого, чтобы было три гласных, т. е. три слога, нет. Возможно, имя Бён Хак получило такую трансформацию. В разговорном варианте Бён Хак могло прозвучать как Бенхаги. Есть такая особенность корейской речи, и в большей степени это касается простонародного диалекта провинции Хамгёндо. А отец Романа Кима, скорее всего, был выходцем из этой провинции». По мнению В. А. Бушмакина, «Пеаги — записанное на советский манер с игнорированием “ё” имя Пёаги, которое, в свою очередь, является записанным на слух именем Пёнхаг-и, внутри там согласные сонорные и могут глотаться при произнесении, а в конце прибавляется звательное — и, которое озвончает предыдущий согласный».
Первый допрос Романа Кима датирован 7 апреля. Вел его оперуполномоченный Верховин, еще неделю назад служивший вместе с задержанным. Незадолго до этого Верховин пытался завербовать находящегося под подозрением у японцев делопроизводителя посольства Итагаки. Ким тогда выступил против: Итагаки жил с его агентессой и был на плохом счету у начальства. Верховин настоял на своем. Однако Итагаки внезапно отозвали в Токио, и вербовка не состоялась [324] .
324
АСД. Т. 1. Л. 279.
Первые вопросы касались не самого Романа Николаевича, а его покойного отца, самого подозрительного для чекистов человека во Владивостоке. Больше всего следователя интересовало, в каких отношениях находился Николай Ким с японским дипломатом Ватанабэ. Забегая вперед отметим, что интерес чекистов к покойному Ким Бён Хаку не угасал еще очень долго — похоже, у них для этого на самом деле были веские причины. Сын отвечал за отца, отвечал аккуратно и осторожно, будто взвешивая каждое слово на весах, будто ступая по минному полю, пытаясь по памяти воспроизвести схему установки мин — легенду. Ким держался своей взрывоопасной легенды, ничего особенно не отрицая, но и не подтверждая: да, отец был влиятельным во Владивостоке коммерсантом, да, у него в доме был салон для иностранцев, но ничего о шпионских связях отца сыну неизвестно. Да, в Японию Роман был отправлен стараниями Сугиура Рюкити и Ватанабэ Риэ. Цель: получение приличного образования за границей.
Всё сказанное не дает следователям оснований считать Романа Кима японским разведчиком. Путаная биография на период Гражданской войны была у большей части населения СССР, не исключая чекистов. Не могло быть преступлением и знакомство с японцами и даже пребывание в подданстве Японии — всё в тот же период Гражданской войны.
Десятого апреля допросили Валентину Гирбусову — сожительницу журналиста Маруяма, и она согласилась дать показания о сексуальных домогательствах к ней со стороны Романа Кима [325] . Пикантно, но явно не годится для обвинения в японском шпионаже. У Кима появляется шанс, спасение внезапно приходит к нему в виде дела Тухачевского. В эти же самые дни в НКВД кипит работа по «выявлению заговора» знаменитого маршала. Очень вовремя и к месту сработали сотрудники, тайно вскрывающие дипломатическую почту. О результатах операции нарком внутренних дел Ежов отправляет наркому обороны Ворошилову спецсообщение: «3-м отделом ГУГБ сфотографирован документ на японском языке, идущий транзитом из Польши в Японию диппочтой и исходящий от японского военного атташе в Польше — Савада Сигеру, в адрес лично начальника Главного управления Генерального штаба Японии Накадзима Тецудзо. Письмо написано почерком помощника военного атташе в Польше Арао (правильно — Араи. — А. К.).
325
Просветов И. В. Указ. соч. С. 125.
Текст документа следующий: “Об установлении связи с видным советским деятелем.
12 апреля 1937 года.
Военный атташе в Польше Савада Сигеру.
По вопросу, указанному в заголовке, удалось установить связь с тайным посланцем маршала Красной Армии Тухачевского.
Суть беседы заключалась в том, чтобы обсудить (2 иероглифа и один знак непонятны) относительно известного Вам тайного посланца от Красной Армии № 304”» [326] .
Ворошилов, в свою очередь, докладывает об уникальной находке Сталину. Как раз в эти дни Тухачевского и других красных генералов собираются «брать». Связь с японской разведкой на основании неопровержимых улик, добытых у японского источника, — необходимый и убийственный доказательный материал. Но не прочитанный полностью он выглядит ущербно. Что там за иероглифы? О чем речь? Нельзя на таком процессе, а это будет, несомненно, грандиозный процесс, оперировать не расшифрованными до конца документами. Однако никто из сотрудников ГУГБ, владеющих японским языком, не может прочесть бумагу — в спешке чекисты сфотографировали ее некачественно, плохо. Текст размыт, и многочисленные черточки сливаются в одно пятно. В контрразведке знают только одного человека, который может справиться с этой задачей, и, по счастью, он еще не расстрелян — не успели!
326
См. Приложение 16.
Замначальника контрразведки комиссар госбезопасности 3-го ранга Александр Минаев (Шая Мошкович Цикановский) принимает ответственное решение и направляет начальника 7-го отделения Соколова к Киму, который сидел в страшной Лефортовской тюрьме. Рассказав о приказе Ежова перевести документ во что бы то ни стало, Соколов пообещал Роману Николаевичу, что органы этой его заслуги не забудут и следствие, которое еще только в самом начале, может развернуться в благоприятную для Кима сторону [327] . Арестованный старался как мог, но даже ему было непросто разобраться в фотокопии. Почерк Араи он опознал сразу — уже доводилось переводить его записки, а вот дальше… Соколову пришлось несколько раз посетить Кима в Лефортове, пока результат не был достигнут. Но сам этот результат оказался неожиданным. Доведя дело до конца, Роман Николаевич пришел в крайнее волнение: документ однозначно указывал на то, что Тухачевский был иностранным шпионом, но по всем законам оперативной логики такого быть не могло. Выполнив перевод, Ким сопроводил его пояснительной запиской. Из нее следовало, что японцы могли отправить такую бумагу в обычном бауле с дипломатической почтой, без охраны дипкурьеров через Советский Союз, где, как они прекрасно знали, вся их корреспонденция перлюстрируется, только в одном случае: если письмо полковника Савада было провокацией, организованной совместно разведками Польши и Японии с целью подставить, свалить Тухачевского. Ведь сам же Ким доводил пять лет назад до своего начальства телеграмму военного атташе Касахара о том, что дипломатической почте доверять нельзя! Но тогда получается, что японцы знали, что Сталин собирается арестовать Тухачевского, и хотели ускорить это. Написать такую «сопроводиловку» к своей работе было непростительной глупостью для заключенного Лефортова. Он, конечно, не мог знать, но должен был догадываться, по чьей команде начато дело против Тухачевского. Высказать свое мнение, свидетельствовать о том, что иностранные разведки пытаются спровоцировать советские органы на неверные действия, — это было слишком опрометчиво. Ворошилову, Ежову, Сталину, если до них довели мнение арестованного контрразведчика, оставалось только одно — уничтожить его как можно скорее.
327
Просветов И. В. Указ. соч. С. 129.