Роман лорда Байрона
Шрифт:
В самом деле, могут задаться вопросом: заслуживает ли быть сбереженным Сочинение, подобное этому, содержащее эпизоды — и даже повороты сюжета, — которые не только не упрочат репутации Автора, но и, вполне возможно, оскорбят вкус читающей публики. Возникают, однако, и другие вопросы: связано ли содержание этой Книги с биографией Автора; подтверждает ли оно упорные и столь широко обсуждавшиеся слухи, уличавшие отца в неких прегрешениях, которые он совершил на том или ином жизненном повороте (чему я сама была однажды свидетельницей, хотя и пребывавшей в счастливом неведении). Следует напомнить, что некоторые лица, близкие отцу, включая его супругу — леди Байрон, собравшись после смерти поэта, сообща приняли решение предать огню Мемуары Байрона, содержавшие его собственную трактовку событий, а также историю рискованных похождений в пору заграничных странствий. Записки эти, хоть и были начертаны пером по доброй воле автора, неминуемо нанесли бы ущерб памяти поэта и опорочили особ, попавших на страницы рукописи. Быть может, незавершенный и неотделанный Манускрипт, оказавшийся в моем распоряжении, должна была постичь та же участь? Ответить могу только одно: вероятно, да, — однако сама я не в силах решиться на подобный поступок, как не решилась бы собственноручно отправить в огонь Мемуары отца: те, кто сильнее меня духом, отважились (и не должны уклоняться впредь)
Возвращаюсь к своему рассказу.
Незадолго до и какое-то время после потрясений 1848 года я имела честь составить знакомство — через любезное посредничество моего высокочтимого друга Чарльза Бэббиджа — с несколькими лицами, входившими в близкое окружение столь священной фигуры, как Мадзини. Мистер Бэббидж — всегдашний поборник Свободы и прогресса Человечества — испытывал огромную радость, общаясь с этими сынами Италии, которые, будучи изгнаны из отечества единственно за то, что всем сердцем служили высшим его интересам, временами находились под подозрением и подвергались преследованиям со стороны и нашего правительства. Синьор Сильвио Пеллико, граф Карло Пеполи и человек, ставший моим задушевным другом, — синьор Фортунатто Пранди: из их уст я слышала о величайшем почтении, с которым относились и по сей день относятся к моему отцу в их родной стране, и о действиях, предпринятых им ради блага Италии, когда он там проживал. Именно от одного из завсегдатаев этого кружка — чье имя я не назову даже после того, как он скончался, — не оттого, что покров анонимности скрывает некие постыдные поступки, но потому только, что с самого начала мне было предписано хранить тайну об этом деле, и данное слово я не нарушу, — именно от этого человека я впервые узнала о существовании рукописи, якобы представлявшей собой сочинение Байрона, хотя и не стихотворное, а прозаическое и сохранившееся в одной-единственной копии. Согласно услышанной мною истории — истинность или ложность которой я не в силах должным образом установить — рукопись эту приобрел (как подарок или же иным путем) некий итальянец, изредка составлявший общество лорду Байрону, когда тот жил в Равенне; позднее рукопись была передана другому человеку, и этот-то второй владелец не столь давно дал знать о ее существовании тому самому джентльмену, от которого я о ней и услышала. Я спросила, находится ли до сих пор рукопись у второго владельца. Да, это было так. Далее я осведомилась, не обдумывал ли нынешний обладатель рукописи о передаче ее на хранение душеприказчикам лорда Байрона — фирме Джона Меррея, его издателя, или же его наследникам и правопреемникам. Да, владелец подумывал о такой возможности — и воспользовался бы ею, если бы не многие трудности. Цепочку событий, приведших к получению им рукописи, можно было истолковать как сознательное приобретение похищенной собственности, и обвинение в укрывательстве таковой становилось еще более серьезным ввиду продолжительности срока, на протяжении которого он располагал ею, никого не ставя об этом в известность. Более того, владелец (по словам моего друга) полагал, что ценность манускрипта велика, деньги, которые за него можно выручить, остро необходимы для республиканского дела, а посему он не хотел бы привлечь к рукописи внимание тех, кто вправе притязать на нее без компенсации. Вот в этом, как признался мой собеседник, и заключалось главное препятствие. Он заверил меня, что готов любыми доступными способами приобрести реликвию, сохранившуюся от моего отца (которая, согласно всем законам — Божьим и человеческим — принадлежит мне и моим детям), не испрашивая при этом никакого вознаграждения ни для себя, ни для какого-либо сообщества, ни ради служения делу, даже в высшей степени достойному; но он умолял меня до того, как я заручусь его содействием, задуматься прежде о шумихе, каковая незамедлительно поднимется вслед за любой попыткой насильно отторгнуть рукопись — причем неизвестного содержания — от нынешнего ее обладателя.
Я и в самом деле не преминула взвесить все обстоятельства. Какова, к примеру, стоимость подобного манускрипта? Мой отец относился к своим рукописям с аристократической беспечностью и нередко (удостоверившись в наличии беловой копии) дарил оригинал любому, кто оказывался тогда подле него. Хотя нынешний век почитает архивы наших прославленных авторов достойными бережного хранения (иные собиратели даже выкладывают за них весьма солидные суммы), в большинстве случаев приносимый ими доход нельзя назвать сколько-нибудь существенным. Много ли пользы принесет та сумма, которую предполагают запросить с меня, борьбе за освобождение Италии? Не исключено, предположила я, что не столько происхождение рукописи, сколько ее содержание придает ей в глазах обладателя столь большую ценность; но сказать об этом со всей определенностью без внимательного и самоличного ее изучения было нельзя. Далее, могла ли я полагаться на то (об уверенности и речи не было), что требуемая сумма действительно пойдет на благо делу, которому посвятили себя мои друзья? Заручись я относительно этого полными гарантиями, приобретение рукописи можно счесть просто-напросто средством для достижения цели, желанной самой по себе, даже если вырученная сумма была бы несоизмерима с ценностью покупки. Все эти расчеты — которые были проведены моим рассудком, подчинявшимся строжайшим законам логики, на что, берусь утверждать, способны лишь немногие умы, — сходствовали с рассуждениями завсегдатаев ипподрома, когда они мысленно взвешивают свои шансы, исходя из программы скачек.
Придя к заключению, которое представлялось мне в достаточной степени обоснованным, я обратилась к моим друзьям с настоятельной просьбой о помощи и заявила о своем желании — если уж неблагоразумно самой вести переговоры о сделке — хотя бы издали взглянуть на нынешнего владельца бумаг, а это, по словам моего посредника, нетрудно было устроить: если угодно, я могу осмотреть названные документы в каком-либо общественном месте, оставаясь инкогнито. Деньги на приобретение рукописи я могла выделить из собственных средств, и после переговоров, в которых сама я участия не принимала, мне назвали сумму, показавшуюся приемлемой. Местом встречи и первого знакомства с бумагами назначили выставочные павильоны Хрустального дворца, а именно Храм Открытий, где демонстрировался «Предсказатель бурь» доктора Мерриуэзера — инструмент, увидеть который я во всяком случае весьма любопытствовала. В сопровождении моего надежного приятеля и спутницы — не осведомленной касательно наших намерений, — под вуалью, не привлекая к себе ничьего внимания, я в условленный час вошла в упомянутую галерею. Не смогу в точности описать, что мне удалось усвоить из наблюдений над занимательным устройством доктора Мерриуэзера, поскольку все мое внимание было сосредоточено на встрече, происходившей на небольшом расстоянии от места, где находилась я со своей спутницей, между джентльменом, представлявшим мои интересы, и собственником архива. Последний оказался не слишком привлекателен:
Удостоверившись в подлинности рукописей — в той степени, в какой мой друг имел возможность ее установить, — я дала согласие на оплату, и на условиях, продиктованных владельцем (они были теми же — общественное место и анонимность), тот самый чемоданчик (или саквояж) перешел в мою собственность. У меня нет сомнений, что переданная мной в тот день сумма была использована по назначению, однако и на этот счет я не вправе сообщить никаких подробностей. Когда саквояж был наконец доставлен мне, я обнаружила внутри сверток в пергаментной бумаге — роман, в чтение которого ты, благосклонный Читатель (в чье существование я продолжаю верить), можешь теперь погрузиться, как поступила тогда и я, — надеюсь, с меньшими трудностями, нежели те, с какими я поначалу столкнулась. Многие листы выцвели и покрылись бурыми пятнами, другие были перепутаны, да и почерк лорда Байрона всегда мне давался нелегко (ребенком я ни разу не держала в руках ни единого из его писем, адресованных как мне, так и моей матери; я впервые увидела отцовский почерк, когда мистер Джон Меррей презентовал мне рукопись поэмы «Беппо» — я была тогда уже замужем, и предполагалось, что это сочинение не нанесет ущерба моей нравственности). Наверху первой страницы имелся, как я решила, заголовок — хотя даже при самом беглом взгляде он показался мне странным; заинтригованная, я всмотрелась пристальней и определила, что эти слова написаны другим пером и другими чернилами, а возможно, и в другое время, что заставило меня строить дальнейшие догадки.
О моем приобретении я не обмолвилась ни словом ни супругу, ни матери и, конечно же, не оповестила о нем свет — по причинам, хорошо понятным тем, кто занят изучением истории нашей несчастливой семьи (а эти люди составляют теперь целую армию, и в нее день ото дня рекрутируются все новые добровольцы). Написанное моим отцом принадлежало в то время только мне одной. Освоившись с почерком, я взялась за изготовление беловой копии. Не стану описывать, какие чувства меня при этом обуревали.
В ту пору для меня, можно сказать, наступила новая эпоха в моем отношении к предкам со стороны отца. Незадолго до того мой муж Уильям, лорд Лавлейс, и я получили приглашение посетить Ньюстед, родовое поместье Байронов в Ноттингемшире, которым ныне владеет полковник Уайлдмен, некогда школьный товарищ лорда Байрона по Харроу. Там — среди картин природы, где мой отец, которого я никогда не знала, бродил и предавался беспечным играм; там, где его предки — и беспутные, и почтенные — прожили свой век и промотали в былые времена свои состояния; там, где невдалеке стоит небольшая приходская церковь со склепом, в котором покоятся среди родительских гробов останки моего отца, — там (не понимаю, каким образом) все, что я, как мне казалось, знала об этой кипучей, порывистой натуре; все, что мне внушили касательно его личности — и приучили ставить ему в вину, — все исчезло, рассеялось подобно облаку, и я ощутила себя, со всеми своими несовершенствами, также принадлежащей роду Байронов, как принадлежал ему он— с несовершенствами своими, — и мне стало ясно: если я не смогу любить его безоговорочно, не отягчая его душу новыми обвинениями, то не смогу любить и себя, не смогу любить и его внуков — моих детей. Томас Мур в биографии поэта цитирует письмо, где лорд Байрон высказал мнение, что женщина не любит мужчину по-настоящему, если не любит и за его прегрешения. Всякая иная любовь, по его словам, недостойна своего имени. Способна или нет моя душа возвыситься до столь величественного идеала любви, я неизменно держусь его в моей любви и к дочери, и к супругу; и ничто не положит преграды моему стремлению его достичь.
Осознав необходимость сопроводить нижеследующий текст Предисловием или Предуведомлением, я, помимо того, набралась смелости присовокупить ряд замечаний, призванных, в меру моих сил, прояснить, где возможно, содержание этой необычной рукописи и соотнести отдельные детали повествования с подробностями жизни моего отца, которая, должна признаться, недостаточно известна мне из личного опыта. И тем не менее поиск подобного рода связующих звеньев, когда мне удавалось их обнаружить и истолковать, поглощал все мое внимание и становился, даже в трудные и мучительные времена, источником радости и утешения; потому я обращаюсь с просьбой к тем моим читателям, кто сочтет эти сопутствующие заметки излишними и не в меру самонадеянными, попросту обойти их вниманием, как пропускают мимо ушей назойливые пояснения проводника по собору или замку, чье присутствие оправдано единственно его страстной увлеченностью и преданностью.
Примечания к первой главе
1. Лэрд — его отец:Порочность Байронов, живших в былые времена, вошла в легенду, которая, как всякая легенда, во многом недостоверна. Говорят, что лорд Б. наслаждался, приводя в ужас своих друзей рассказами о своем предке — Уильяме, пятом лорде, который разорил свое имение и убил противника на дуэли вопреки правилам; отец самого лорда Б., «Полоумный Джек», промотал состояние своей первой, а затем и второй супруги (матери лорда Б.) в ошеломляюще короткий срок. Спасаясь от кредиторов, он бежал на континент спустя два года после рождения сына и больше с ним не увиделся, ибо скончался за границей в возрасте тридцати четырех лет, без гроша в кармане (возможно, покончил с собой). Мой отец навсегда покинул Англию, когда мне было два года; он умер в Греции в возрасте тридцати шести лет.
2. шотландские владения супруги:Лорд Б. не без удовольствия открывает действие своей повести в обиталище, сходном с родовым Ньюстедским аббатством в Ноттингемшире, однако переносит его в страну, откуда, как он любил утверждать, происходит его род: действительно, оборот «мы, шотландцы» употреблялся им довольно часто. Его мать, Катарина Гордон, в самом деле была шотландкой и владела поместьями в Гайте (проданными ее супругом за долги); с младенчества до десяти лет лорд Б. жил в Абердине и плавал в реке Ди. Его мать, как он вспоминал, чрезвычайно гордилась своим происхождением от Стюартов и свысока смотрела на «южан» Байронов.
3. капли Кендала:Известно, что в последние годы жизни в Англии лорд Байрон прибегал к лаудануму — в сочетании с такими горячительными напитками, как кларет и бренди. Опий широко применялся при физических и психических расстройствах, тогда как в наши дни взамен устарелых черных капель предпочтение отдается морфину. Мои лечащие врачи рекомендуют чередовать опиаты со стимулянтами, что временами оказывало благотворное действие, хотя сознательное снижение воспарившей мысли посредством наркотика бывает порой отвратительно даже тому, кто знаком с последствиями слишком высокого и слишком стремительного взлета.