Роман, написанный иглой
Шрифт:
— Сапурахон, принеси-ка мне чаю, доченька, — ласково попросил Тешабай-ата.
— Сейчас, дедушка, — тут же отозвалась Света.
Она подбежала к старику и забрала стоявший перед ним опорожнённый чайник. Через некоторое время вернулась и поставила на поднос уже заново заваренный чай.
Джамалитдин-ака расположился рядом с Халмурадовым. Раненая рука его покоилась в толстой и плотной рукавице. Осторожно примостив её на колено, он тихонько поглаживал руку. Она так разболелась, что даже чаю выпить не было сил, да и желания тоже. Все сочувственно смотрели на бригадира, понимая, какие муки он испытывает сейчас.
На топчане, где сидели девушки, послышались возбуждённые голоса.
Позже всех появился Фазыл. Едва шагнув через порог и оглядевшись, он прямиком направился к Рустаму.
— Совсем редким гостем становишься ты, дружище! — с упрёком в голосе заговорил Рустам, узнав по походке Фазыла.
— Работы много, — стал смущённо оправдываться Фазыл, беря протянутую ему Сабиром пиалу с чаем.
Оказывается, Халмурадов Фазыла только и ждал. Как только Юнусов появился, он дал председателю знак начинать собрание.
Тут вошёл Хайдарали и присел рядом с Мирабидом. Они сразу о чём-то заговорили.
— Общее собрание членов колхоза «Коммунизм» разрешите считать открытым, — начал Ахмаджан-ака. — Слово для ознакомления присутствующих с рассматриваемым сегодня вопросом предоставляется секретарю парткома товарищу Халмурадову.
Халмурадов начал хрипловатым, сдавленным от подступившего вдруг волнения голосом:
— Товарищи!.. Мы собрались сегодня потому, что среди колхозников распространились вздорные и грязные слухи. Наша обязанность, долг наш — оградить честь, доброе имя людей, оказавшихся жертвами невообразимой клеветы. И не только оградить, но докопаться до нечистого источника этих бредней, стоивших и стоящих нам покоя и здоровья. Около недели тому назад наш односельчанин Максум-бобо нанёс всеми уважаемым людям— звеньевой Мухаббат и трактористу Фазылу Юнусову тяжкое оскорбление. Будто они поддерживают друг с другом тайную, преступную интимную связь. Я несколько раз пытался по-хорошему побеседовать с Максумом-бобо, узнать у него, кто затеял эту недобрую возню вокруг честных и чистых людей, но ничего не добился, так же, как и председатель колхоза. И вот мы, посоветовавшись, решили — пусть Максум-бобо перед всем народом держит ответ за свою или, не знаю, чью там, но им распространённую клевету. Мухаббат с Фазылом тоже требуют, и, скажу вам, справедливо: «Если мы в чём-либо виноваты, пусть эта вина наша будет принародно доказана!» Бог поэтому мы и пригласили сегодня всех в чайхану. Встаньте, Максум-бобо, и говорите…
Сидевший, скрестив ноги, Максум-бобо шевельнулся было, но не встал. Оценивающим взглядом, в котором нетрудно было различить страх, оглядел собравшихся. Не найдя ни в чьём ответном взгляде сочувствия, потупился, продолжая сидеть.
— Ну, что же вы? Вставайте и говорите!
— Максум-бобо, не отнимайте у людей время. Все с работы, устали, всех дома дела ждут, так что не тяните, — рассердился Ахмаджан-ака.
— Да что это ты мнёшься?! Говори, где и что ты видел? Если видел, то докажи, чтобы люди могли поверить этому чудовищному обвинению! — не сдержавшись, перешёл на крик Джамалитдин-ака.
— Ничего я не знаю и ничего не видел, — чуть слышно отозвался наконец Максум-бобо.
— А что бы вы могли видеть?.. Только напрасно вы сейчас думаете, что. назвав чёрное белым да своим «не знаю, не видел», сможете отделаться. Говорите по-человечески, честно и откровенно!
Чайхана загудела от возмущённых голосов. Люди начали вспоминать подробности сплетни, открыто кляли Максума-бобо. Осмелели и девушки. Из их возбуждённых выкриков можно было понять, что они целиком и полностью оправдывали Мухаббат и Фазыла, были глубоко уверены, что те ни в чём не виноваты.
Максум-бобо молчал.
Не выдержав этого затянувшегося молчания, уже вскочил с места, даже о больной руке позабыв, Джамалитдин-ака:
— Товарищи! Чего мы ждём от этого бессовестного человека? Хоть до самого утра просидим, путного слова мы от него не дождёмся. Да и что, собственно, он сказать может? Все мы — члены этого колхоза. С утра до ночи мы вместе, друг у друга на глазах. Слышим каждое слово, видим каждый шаг. Есть ли в колхозе человек, который не знал бы Соловейчика? Так вот скажите после этого, товарищи, кто хоть в чем-нибудь даже близком к этой несусветной чуши может её обвинить, заподозрить её в недобром, предосудительном? У кого повернётся язык сказать, будто она способна на предательство? На измену. Семье, домашнему очагу, мужу, так горячо и нежно любимому мужу своему Рустаму Шакирову? Нет, не способна Мухаббат на такое низкое, на такое подлое дело!.. А если взять тракториста Фазыла Юнусова, то едва я увидел его в первый раз, как бесповоротно решил, и сейчас стою на этом: хороший, душевный, но и твёрдый, волевой человек, а главное — кристально чистый. Настоящий мужчина! И я, думаю, как и все вы, нисколько в нём не ошибся. Полтора года прошло с того дня, как он появился в пашем колхозе, и никто за это время не видел и не слышал, чтобы он сделал хоть какой-нибудь предосудительный шаг, даже в пустяке каком-нибудь покривил душой, пошёл против собственной совести. Наоборот, псе мы только и говорим о его замечательном трудолюбии, о его самоотверженном, прямо-таки доблестном труде. Нет, не из тех людей Фазыл Юнусов, которые предают друзей, пакостят за их спиной! И не просто друзей, а фронтового друга, того, с кем на смерть шёл. А уж я — то знаю, что такое фронтовая дружба! Или я, по-вашему, неправильно говорю?
— Правильно, правильно! Фазыл — настоящий парень! — поддержал бригадира Хаитбай-ата.
Встала Мухаббат.
— Товарищ Халмурадов, — обратилась она к секретарю парткома. — Можно мне сказать?
— Говори, Соловейчик, говори!
Мухаббат отделилась от группы подбадривавших её девушек, подошла к мужу, взяла из его рук палку и, глядя па сидевшего у деревянной колонны Максума-бобо, заговорила:
— Дядя, если вы сейчас, при людях, не докажете мою вину, я вот этой палкой Рустама размозжу вам голову!.. И не посмотрю, что вы брат моего отца, прахом его же и клянусь! Предупреждала я вас об этом раньше или не предупреждала?..
— Да… — Максум-бобо еле выдавил из себя это короткое слово и на всякий случай подвинулся поближе к выходу.
— Вы дали мне публичную пощёчину своей подлой клеветой!
— Да, — повторил хрипло Максум-бобо.
Халмурадов поспешно встал, чуть ли не подбежал к Мухаббат и забрал у неё палку.
— Держи себя в руках, Мухаббат, — заботливо посоветовал он.
— Держать себя в руках?!. Думаете, легко это? Пусть докажут, если я хоть в чем-нибудь виновата. Встаньте, дядя, и повторите перед всем народом то, что говорили мне тогда!
Будто и в самом деле собираясь встать, Максум-бобо шевельнулся, доже попытался было опереться рукой о топчан, но снова сел и поднял глаза на Мухаббат. Лучше бы она в них не глядела! Не по себе стало, передёрнуло от этих глаз: испуганных и злобных, просящих и выжидающих. В коротком взгляде на племянницу словно настежь, до самого дна распахнулась вся душа Максума-бобо. И Мухаббат поняла, увидела: ничего в ней, в душе этой, не изменилось.
— Чего же вы молчите? — Мухаббат сделала к старику ещё шаг.