Роман с героиней
Шрифт:
На этот раз Лайла говорила медленнее, чем обычно, более внятно, и смотрела на Медведева серьезно и -- как ему показалось -- сочувственно, словно предостерегала его примером своих наивных и доверчивых соотечественников.
"Зимой у консула меньше работы, но все равно есть..." -- сказала Лайла и, кивнув на письменный стол, поинтересовалась, как идет работа. "Спасибо, -- улыбнулся Медведев.
– - Медленно подхожу к главному..." -- "Русски толга сапрякает, но пыстра етет!
– - улыбнулась Лайла.
– - Бай! Сенкью!" -- "Бай!"
Глава 3
Медведев хмуро ел сосиски с кетчупом и слушал рассуждения Анатолии о Василии Аксенове, русском писателе, ныне преподающем в Америке. В открытые настежь под потолком столовой окошки светило утреннее солнце, врывался со склона холма теплый ветерок, но настроение складывалось поганое.
Собственно говоря, сестра-хозяйка, или менеджер по чистоте, как называл ее Джордж, не рассуждала, а подсмеивалась над бывшим кумиром советской молодежи за страсть к деньгам, которую она, очевидно, подметила в нынешнем американском профессоре.
За столом напротив Медведева церемонно пил кофе немецкий поэт Вернер, длинный, нескладный, избегавший встречаться с Сергеем Михайловичем взглядами, а когда встречался, то Медведев чувствовал в нем затаенную неприязнь европейского интеллектуала, живущего в аптечной чистоте квартиры, к лесному жителю -- грязному, оборванному, влезшему в сапогах на ковер и желающему сесть в кресло, чтобы вести разговор на равных. Вернер не спеша пережевывал бутерброды и не спускал глаз с американского телевизионного комментатора, передающего военную сводку из Чечни. Медведев старался скрыть свою хмурость, понимая, что и Чечня и Аксенов со своими долбаными деньгами относятся Вернером на печальный счет нынешней России, а значит, и на его, Медведева, счет...
Поднявшись в свою комнату, Медведев сел за стол и побарабанил пальцами по столешнице. "Надо писать, надо писать..." -- мысленно выговаривал он, постукивая ногтями по ореховой фанеровке. Он достал из тумбочки большой черный блокнот и взял авторучку.
Медведеву нравился этот подарок сослуживцев в добротной мелованной обложке. Просторные клетчатые листы трех цветов, сложенные на шведской фабрике в единый блок, напоминали со стороны обреза сухой вафельный торт.
Листы нежно-желтые -- при взгляде на них вспоминались кувшинки у берега лесного озера -- лежали в блокноте первыми. Медведев дал им заголовок "Греческий дневник". Распахивать кувшиночные страницы было всего приятней. Он начал заполнять их ранним утром, едва поставив в номере чемодан и выпив с Анатолией кофе. Обычные наблюдения путешественника -- вдавленные в память бумаги подробности заграничной жизни.
Страницы серо-голубые, как экран компьютерного монитора, Медведев отвел под рассказы Оксаны.
А на листах густо-розовых, охлажденных голубой клеткой, вызревали фрагменты романа. Неоконченные диалоги, фантазии автора, ждущие подтверждения исторические догадки, кирпичики абзацев, на которых будет держаться глава или эпизод. Увы!
– - всего два десятка страниц убористого текста.
"Спирос выдал мне шелестящую кучу драхм -- компенсацию за билеты и стипендию ЮНЕСКО. Надо бы скорее начать их тратить, чтобы проверить, не фальшивые ли.
Лайла стала немного приветливее -- очевидно, решила, что открытый натиск она отбила, а от флирта -- случись такое -- убытка не будет.
Администрация Центра обещает нам экскурсию в Линдос с обедом в рыбном ресторанчике. Спирос пригласил и Оксану. Увидев ее на террасе (мы пили кофе перед походом на пляж), он обалдел, выставил грудь колесом, закурил, прошелся важно, спросил, всем ли я доволен, хорошо ли мне работается, и пригласил Оксану на экскурсию, которую он, дескать, устраивает для писателей. Оксана с благодарностью согласилась. Спирос (Спиридон, а не Дух, как я думал вначале) занимается в Центре финансами и хозяйственными делами. Поначалу я принял его за президента Центра писателя Костаса Скандалидиса, когда в первый день пришел засвидетельствовать свое почтение и приволок бутылку водки, икру, набор авторучек "Порше" и прочие подхалимские сувениры. Он улыбался, кивал, и только вечером я узнал, что президент пишет на даче роман, а этот пухлый паренек оставлен на хозяйстве, и зовут его Спирос. Президент появился через пару дней, мы с ним мило поговорили, и, к счастью, у меня нашлось, что подарить славному скандалисту с задумчивыми глазами. Мы час беседовали о разном, и он одарил меня своей книгой на греческом языке и фотографическим альбомом "Малая Азия", на английском.
Я у берегов Малой Азии, мое окно смотрит на северо-восток, в принципе -- на Питер. За моей спиной, на самой вершине холма -- ничем не огороженная смотровая площадка, можно катиться вниз, к прибрежному шоссе метров сто, цепляясь за кусты и уснувшие на зиму кактусы. На загривок холма змеиной лентой вползает шоссе и убегает по стрелке, на которой написано "Древний Акрополь".
В день приезда купил у китаянки в овощном киоске книгу о Родосе на русском языке. "Шанго!" -- удовлетворенно сказал я, памятуя, что именно так по-китайски звучит "хорошо". Китаянка пожала плечами. Я растерялся и стал внушать пожилой китаянке, что "шанго" -- по-китайски означает "хорошо", "good", "very well". Неужели она не знает? Китаянка улыбалась и мотала головой. Странная китаянка, не настоящая. Не мог же мой покойный батя научить меня неправильно. Я с детства знал, что "шанго" по-китайски "хорошо". На этом стоял и стоять буду. Н-да.
Когда я иду по улочкам Родоса, мне хочется жить в Греции. Здесь нет вызывающей роскоши, тихо, спокойно. Садики, скверики, дворики, кафе. Бредешь, как по ботаническому саду. Пристойное телевидение. На базаре никто не хватал меня за руки и не совал под нос товар. Только косматый старик, чтобы не заснуть, завывал рекламу своим креветкам и каракатицам. Не встретил ни одного полицейского на Родосе. Либо они ходят в штатском, либо их отправили в коллективный отпуск.
На острове затишье. По мне -- в самый раз. Многие гостиницы и таверны на ремонте -- из них вытаскивают старую мебель, протертые паласы, в витринах магазинов пылятся пляжные товары и бутылки с вином. Словно все бросили и ушли. Греки сидят за карточными столами, пьют винцо, кофе с водой, курят и поглядывают в телевизор.
Рядом с набережной -- пустырь с остатками строительного мусора. В окне второго этажа обреченного на снос дома сидит манекен в котелке и белых перчатках -- готовится спрыгнуть и салютует прохожим".
Он отложил ручку, потянулся и вышел на пустую террасу -- смотреть, как в теплом сухом воздухе парят чайки.
...Медведеву нравилось делать простые, понятные дела: строить дома, сажать кусты роз, рубить бани, ходить по грибы, засевать травой газонную лужайку, развешивать картины, листать исторические справочники, выпускать интересные книги, плыть на байдарке по извилистой таежной реке, играть с сыном в футбол, -- все это доставляло радость и сладостное ощущение глубокого утреннего вздоха, когда ты просыпаешься в солнечное утро на сеновале или в палатке и блаженно потягиваешься; но болезнь, называемая писательством, стерегла его лет с двадцати, и ее приходы, носящие характер запоев, превращали Медведева в человека замкнутого, хмурого, раздражительного, недовольного собой и окружающими. Медведев полагал, что в его жизни что-то сложилось не так -- многие писатели работали ежедневно, словно копали одну длинную траншею -- от завтрака до обеда, от обеда до вечерних телевизионных новостей, они писали неплохие рассказы, повести, романы, выходили книги, их печатали журналы... Медведев же вползал в свои литературные запои редко и медленно -- терял голову на несколько месяцев -и с трудом выбирался из них, оставался недоволен написанным до тех самых пор, пока люди, чьим мнением он дорожил, скажут ему похвальные слова: "Старик, это хорошо! Поздравляю!" Но и после добрых слов вспыхивали отчаянные мысли: лгут, не хотят огорчать, я бездарь!.. Но вот выходила книга, он раздаривал ее в своем кругу, появлялись рецензии, звонили и заходили знакомые, весело блестели глазами: "Неплохо, очень неплохо", и он брал свою книгу в постель -- теперь она казалась чужой, и к утру, погасив свет, засыпал с радостной мыслью: и правда, неплохо...
Медведев никогда не сожалел о своей болезни, и предложи ему кто-нибудь всемогущий избавиться от литературных запоев, предложи забыть хмурость, раздражительность, сломанные в гневе авторучки и карандаши, и вместо этого спокойно делать одно из полюбившихся дел, он отверг бы такое предложение: жизнь потеряла бы свой смысл.
"Хочешь просто жить и не писать?" -- спросили бы его. "Нет", -- не задумываясь ответил бы Медведев.
...Чайки кружили лениво, сыто, иногда взлетали выше холма -- так, что приходилось задирать голову и прикладывать руку козырьком, и Медведев, устав от блеска солнца и моря, вернулся в номер и вновь сел за легкомысленный дамский столик.