Роман тайн "Доктор Живаго"
Шрифт:
Обсуждаемый тип художественной практики состоит из нескольких подтипов, возникающих в зависимости от того, как разгадывается тайна, извне (детективная литература) или в результате самораскрытия, и какой онтологический статус она получает, загадки ли бытия или загадки, всего лишь приписываемой бытию сознанием.
Если существует литературный жанр, образованный текстами о тайне, то, по-видимому, в художественном творчестве должны иметь место и другие жанры, когнитивные по своей природе, выдвигающие на передний план те или иные познавательные проблемы.
Возможно, что, наряду с более или менее однородным корпусом текстов о тайне, удалось бы вычленить и столь же гомогенные корпусы сочинений, во-первых, об иллюзорном (о розыгрышах, галлюцинациях, миражах, вымыслах, необоснованных фантазиях, пустых мечтах, которые так любил обличать Достоевский, и т.
Тайна бывает иллюзорной (как, например, в повестях «Стук… стук… стук!..» и «Запечатленный ангел») или принципиально непознаваемой (как, например, причины смерти отца в «Даре»), однако в этих случаях ей сопутствует еще одна тайна — неиллюзорная (политическая аллюзия у Тургенева, религиозная — у Лескова) или доступная для понимания, вполне интеллигибельная (завуалированные мотивы деятельности Чернышевского в романе Набокова), благодаря чему дистанция между разными жанрами, возникающими на когнитивной основе, разрушается не совсем [51] .
51
В тех случаях, когда таинственное, иллюзорное и неизвестное-в-себе не сталкиваются друг с другом в рамках одного произведения, они могут составлять в творчестве писателя темы параллельных текстов, — ср. хотя бы параллелизм «Хозяйки» и повести «Белые ночи» с ее центральной фигурой петербургского мечтателя (ср.: И. А. Аврамец, Повесть «Хозяйка» и последующее творчество Достоевского. — В: Единство и изменчивость историко-литературного процесса.Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение (= Ученые записки Тартуского государственного университета, вып. 604), Тарту, 1982, 87).
Особая проблема — соотношение литературы о тайне и художественной фантастики, во что мы здесь не будем входить. Скажем только, что ряд текстов о тайне концептуализует ее как сверхъестественное явление («Пиковая дама», «Портрет»), многие же другие — как естественное («Хозяйка», «Что делать?», «Живой труп», «Дар», отчасти «Серебряный голубь»). Открытым остается вопрос, может ли, с другой стороны, фантастическое не располагаться в области литературы о таинственном?
И последнее здесь: какие еще познавательные стратегии и — соответственно им — когнитивные жанры литературы даны сознанию и творчеству? Наверное, нужно было бы в первую очередь прибавить к трем названным гносеологическим установкам ту, которая объединяет человека в познавательном процессе с другим, делает познание социальным, — веру. Я присоединяюсь, веруя, к общему мнению, к доксе. Логической формулой веры является тавтология:
М (m incogn) = М (m cogn).
II. Двойной роман
Оказалось, что эту книгу невозможно свести к общему знаменателю.
1. Как «Доктор Живаго» ориентирует читателя
Что читатель «Доктора Живаго» имеет дело с далеко не прозрачным текстом, подчеркивается Пастернаком много раз по мере сюжетного развертывания романа. Для «Доктора Живаго» обычно, что один персонаж воспринимает другого как тайну, к которой трудно подобрать ключи, как загадку, которая допускает сразу несколько решений, как повод для недоуменного вопроса, остающегося хотя бы отчасти без ответа.
Приведем четыре примера из этого ряда без какой бы то ни было претензии исчерпать материал:
(a) Случайно попав в номера «Черногории» к отравившейся мадам Гишар, Юрий Живаго наблюдает Лару и Комаровского, молча обменивающихся взглядами:
Зрелище порабощения девушки было неисповедимо таинственнои беззастенчиво откровенно […] У Юры сжималось сердце […] Это было то самое, о чем они так горячо год про-долдонили с Мишей и Тоней под ничего не значащим именем пошлости […]
52
Борис Пастернак, Собр. соч.в 5-и тт. т. 3, Москва, 1990, 63–64. В дальнейшем ссылки на это издание — в тексте книги с указанием тома и страницы. За исключением особо отворенных случаев подчеркивание во всех цитатах — наше (в файле: полужирный в цитатах, в остальных случаях — курсив ( прим. верст.)).
(b) В сцене приближения поезда, в котором путешествует Живаго, к Юрятину (этот топоним образован из личного имени «Юра» и палиндрома к слову «нить», по-видимому, в значении: «судьба») передается диалог двух неназванных лиц из народа, которые восторгаются Стрельниковым и не могут точно вспомнить, как зовут его противника, варьируя имя «Галиуллин»:
— Насчет контры это зверь.
— Это он на Галеевапобежал.
— Это на какого же?
— Атаман Галеев[…]
— А може, князь Галилеев. Запамятовал.
— Не бывает таких князьев. Видно, Али Курбан. Перепутал ты.
— Може, и Курбан.
53
Точно так же варьируются имена остальных главных персонажей романа: например, один из партизан «лесного воинства» называет Юрия Живаго «товарищ Желвак» (3, 369) и тем самым образует рифму к имени «Пастернак», намекая к тому же на скуластое лицо автора романа.
(c) Когда Живаго пытается вылечить обезумевшего Памфила Палых, тот не в состоянии назвать место, где началось его психическое расстройство:
— […] Вот, значит, и бегунчики мои. По ночам станция мерещится. Тогда было смешно, а теперь жалко.
— В городе Мелюзееве было, станция Бирючи?
— Запамятовал.
— С зыбушинскими жителями бунтовали?
— Запамятовал.
— Фронт-то какой был? На каком фронте? На Западном?
— Вроде Западный. Все может быть. Запамятовал.
(d) После посещения Варыкина (этот топоним представляет собой метатезу названия иконописной краски «киноварь») Евграфом Юрий Живаго заносит в дневник:
«…Сваливается, как с облаков, брат Евграф […] Он прогостил около двух недель […] и вдруг исчез, как сквозь землю провалился […] Откуда он сам? Откуда его могущество? […] Вот уже второй раз вторгается он в мою жизнь добрым гением, избавителем, разрешающим все затруднения. Может быть, состав каждой биографии наряду со встречающимися в ней действующими лицами требует еще и участия тайной неведомой силы, лица почти символического,являющегося на помощь без зова, и роль этой благодетельной и скрытой пружины играет в моей жизни мой брат Евграф?»
Иногда загадочность, явленная в романе Пастернака, сюжетно мотивирована, повествовательно необходима, нужна для того, чтобы читатель мог понять, чем вызваны некие действия персонажей. В первом из наших примеров Юрий Живаго, восприняв отношения между Ларой и Комаровским как тайну, посвящает себя затем разгадыванию женской доли, в чем и состоит смысл его любви к Ларе.
Однако загадочность в «Докторе Живаго» бывает и вне-сюжетной, повествовательно избыточной. Она не нацелена на то, чтобы пробудить у читателя интерес к дальнейшему течению рассказа, вставляется в роман как будто без видимой причины (мы ужезнаем, что противником Стрельникова является Галиуллин до того, как имя белого генерала становится предметом обсуждения, которое ведут люди из народа). Избыточна и та загадочность, которая возникает из-за амнезии Памфила Палых. Для реципиентов здесь нет секрета, потому что Палых, перед тем как обнаружить забывчивость, точно передает все детали совершенного им убийства Гинца, как оно до этого было обрисовано в романе.