Роман в лесу
Шрифт:
— Нет, милорд.
— Я боялся довериться третьему лицу, иначе такое снадобье у меня было бы, — сказал маркиз. — Во всяком случае, вот вам кинжал; воспользуйтесь им, как только представится возможность, но будьте решительны.
Ла Мотт принял кинжал дрожащей рукой и некоторое время смотрел на него, едва ли отдавая себе в том отчет.
— Спрячьте его, — сказал маркиз, — и возьмите себя в руки. Ла Мотт подчинился, но молчал, погруженный в свои мысли.
Он видел, что запутался в паутине, сплетенной его же преступлениями. Будучи во власти маркиза, он знал, что либо должен согласиться исполнить поручение, чудовищность которого, как он ни был порочен, заставляла его отшатнуться в ужасе, либо, отказавшись, пожертвовать состоянием, свободой, быть может, самою жизнью. Он медленно, шаг за шагом, был ведом от безрассудства к пороку вплоть до нынешнего дня, когда перед ним разверзлась пропасть такого преступления, которое ужаснуло даже совесть, дремавшую столь долго. Отступить — значило обречь себя на кошмар, идти вперед — столь же ужасно.
Ла Мотт думал о том, как невинна и беспомощна Аделина, о ее сиротстве, о прежней ее приязни, вере в его покровительство, и его сердце сочувственно сжалось от сознания горя, которое он ей уже причинил, и отпрянуло в ужасе перед деянием, ему порученным. Когда же, с другой стороны, он видел перед собой катастрофу, коя угрожала ему от мести маркиза, а затем представлял обещанные ему преимущества — протекцию, свободу, а возможно, и состояние, страх и искус объединяли усилия, чтобы заглушить голос гуманности и принудить к молчанию голос совести. В этом состоянии тревожной неопределенности он продолжал молчать, пока голос маркиза не довел до его сознания, что необходимо, по крайней мере, создать видимость его согласия.
— Вы колеблетесь? — проговорил маркиз.
— Нет, маркиз, мое решение неизменно — я вам подчиняюсь. Но мне кажется, лучше было бы обойтись без крови. Странные тайны выяснились из…
— Да, но как этого избежать? — перебил его маркиз. — Яд добывать я не рискну. Я дал вам верное средство для убийства. Вы ведь тоже сочли бы небезопасным интересоваться ядом.
Ла Мотт понял, что он не мог бы добыть яд, не наведя на открытие куда более страшное, чем то, какого желал избежать.
— Вы правы, милорд, и я неукоснительно последую вашим распоряжениям. Теперь маркиз отрывистыми фразами стал давать дальнейшие указания к воплощению ужасного замысла.
— Когда она заснет, — сказал он. — В полночь. Все будут уже спать.
Затем они разработали схему, как объяснить ее исчезновение, чтобы выглядело так, будто она сбежала из-за отвращения к ухаживаниям маркиза. Для вящей достоверности двери ее комнаты и западной башни должны были остаться открытыми, продуманы были и еще несколько мелочей, которые бы укрепили подозрение. Затем они обсудили, как следовало уведомить маркиза о происшествии, и сошлись на том, что он, как обычно, на следующий день приедет в аббатство.
— Итак, сегодня ночью, — сказал маркиз. — Я могу положиться на ваше решение?
— Можете, милорд.
— Что ж, прощайте. Когда мы увидимся снова…
— Когда мы увидимся снова, — сказал Ла Мотт, — это уже свершится.
Он проводил маркиза до аббатства, посмотрел, как де Монталь садится в седло, пожелал ему спокойной ночи и, вернувшись в дом, закрылся в своей комнате.
Тем временем Аделина, в одиночестве тюрьмы своей, дала волю отчаянию, к коему толкали ее обстоятельства. Она старалась привести в порядок свои мысли и убеждала себя хоть немного смириться, но воспоминания о прошлом и предчувствие будущего рисовало пред нею все ее несчастья, и она совсем пала духом. О Теодоре, чье благородное поведение доказало его любовь и привело его самого к гибели, она думала с тоской, бесконечно превосходящей все, что она испытывала в иных случаях.
То, что усилия, которые заслужили великую ее благодарность и пробудили всю ее нежность, должны были стать причиной его гибели, вызывало у нее невообразимое отчаяние, пред которым мгновенно исчезало все ее мужество. Мысль о том, что Теодор страдает… Теодор умирает… ни на минуту не покидала ее сознания, часто заставляя забывать о собственных бедах и думать только о нем. Иногда поселенная им надежда на то, что он сумеет доказать свою правоту или, по крайней мере, получить помилование, возвращалась к ней; но это напоминало слабый луч апрельского утра, мимолетный и безрадостный. Она знала, что маркиз, побуждаемый ревностью и жаждущий мести, будет преследовать его с неумолимой злобой.
Что мог противопоставить Теодор такому врагу? Совестливая мораль не поможет ему отвести удар, направленный попранной страстью и всемогущей гордыней. Ее уныние значительно усиливалось при мысли, что здесь, в аббатстве, до нее не дойдут вести о нем и что ей предстоит жить неведомо сколько в мучительной неизвестности о его судьбе. Бежать из аббатства она не видела ни малейшей возможности. Она была пленницей в комнате, запертой со всех сторон; она не имела возможности с кем-то переговорить, кто предложил бы хоть малейший шанс на освобождение, и понимала, что осуждена в пассивном молчании ожидать близящегося рокового исхода, для нее бесконечно более ужасного, чем сама смерть.
Она поистине погибала под гнетом несчастий и могла часами сидеть неподвижно, погруженная в свои мысли. «О Теодор! — часто взывала она про себя. — Ты не слышишь меня, не можешь примчаться мне на помощь, ты сам под арестом и в цепях». Эта картина была ужасна. Сжимавшая сердце тоска глушила рыдания… По щекам катились безмолвные слезы… И Аделина уже не чувствовала ничего, кроме страданий за Теодора.
В тот вечер на душе у нее было на редкость покойно; сидя у окна, она с умиротворенной печалью наблюдала закат солнца, затухающее сияние западного горизонта, постепенное наступление сумерек и возвращалась мысленно к тому времени, когда при более счастливых обстоятельствах видела ту же картину. Она вспоминала также вечер своего недолгого побега из аббатства, когда из этого самого окна она следила за садившимся солнцем… С каким волнением она ждала наступления сумерек… Как старалась предугадать, что ждет ее в будущем… Как спустилась, трепеща от страха, по башенной лестнице и углубилась в леС. Эти воспоминания порождали другие, и ее сердце наполнялось тоской, а глаза слезами.
Погруженная в воспоминания, она увидела вдруг, что маркиз сел на коня и отъехал от ворот. При виде его к ней со всей силой вернулось осознание несчастья, какое навлек он на ее возлюбленного Теодора, а также тех бед, которые грозят ей сейчаС. Заливаясь слезами, она отошла от окна и долго рыдала, пока слабая ее конституция не выдержала усталости, и она рано улеглась спать.
Ла Мотт оставался в своей комнате до тех пор, пока не пришлось выйти к ужину. За столом его испуганное, замученное лицо, которое, несмотря на все его усилия, выдавало душевное смятение, и то, как часто и надолго он уходил вдруг в себя, удивили а также встревожили мадам Ла Мотт. Когда Питер вышел из комнаты, она нежно спросила, что его так встревожило, но он с кривой улыбкой попробовал притвориться веселым; однако искусственного оживления хватило ненадолго, и он скоро погрузился в молчание. Или же, когда мадам Ла Мотт заговаривала о чем-то, он, желая скрыть, как далеки его мысли, отвечал настолько невпопад, что это становилось еще очевиднее. Поняв это, мадам Ла Мотт сделала вид, что не замечает нынешнего состояния супруга, и они продолжали сидеть молча до тех пор, пока не пришла пора удалиться в опочивальню.