Роман
Шрифт:
– Что наша отдельная былая жизнь закончена, а началась уже другая, совсем другая жизнь? Понимаешь?
– Понимаю.
– А то, что нам нет дороги назад, к одиночеству, к лицемерию, к пошлости и тоске? Это ты понимаешь?
Она кивнула, не сводя с него счастливых глаз.
Он взял её за плечи:
– Ты будешь моей женой?
– Да, да, да! – зашептала она, и слёзы снова брызнули из её глаз.
Роман обнял её и зашептал в её волосы:
– Я назову тебя своей женой. И буду с тобой всегда, всегда, не
Она всхлипывала, прижавшись к нему.
– Где твой отчим?
– У себя. Он приехал с пожара совсем потерянный, какой-то слабый. Он плакал, целовал меня. Он рассказал про твой поступок и был как больной. Я так плакала, я так боялась за тебя… но что-то говорило мне, что всё это было чудом и с тобой ничего не случится. Я верила.
– Это и было чудо, – улыбаясь, гладил её по голове Роман, – чудо, чудо. И ты – чудо. Моё главное, моё самое большое чудо, которое будет длиться вечно.
Он взял её лицо в ладони и решительно проговорил:
– Идём к нему.
Она вздохнула, на мгновение смешавшись:
– Я… я опасаюсь за него. Он какой-то подавленный. Никогда не видела его таким. Он лежит у себя. Боже, мы погубим его!
– Не бойся, ничего не бойся, – твёрдо произнёс Роман, поднимая её за плечи с колен и вставая сам. – Мы должны пойти к нему немедля.
Она кивнула.
Держась за руки, они пошли к крыльцу и вдруг остановились: на крыльце стоял Адам Ильич.
Роман замер. Татьяна сжала его руку, словно держась за него.
Куницын смотрел на них.
Лицо его было спокойным и усталым. Старый шёлковый халат был неряшливо распахнут, белая рубашка с расстёгнутым воротом виднелась под ним. Прошло томительное мгновение общего молчания.
Наконец Роман нарушил тишину:
– Адам Ильич…
Но Куницын предупредительно поднял руку, тяжело качнув головой:
– Не надо. Я всё знаю.
И, секундою помедлив, продолжил своим глухим голосом, в котором теперь чувствовалась мягкость и некая усталость:
– Я ждал вас, Роман Алексеевич. И тебя, Танюша. Я всё знаю… Пойдёмте.
Он повернулся и скрылся в дверном проёме. После недолгого замешательства Роман и Татьяна последовали за ним и вскоре оказались в кабинете лесничего.
Здесь было сумрачно. Лишь огонёк лампадки голубел перед иконостасом. Адам Ильич молча взял со стола спички и неторопливо стал зажигать свечи на двойном медном шандале, стоящем на краю стола.
– Я ждал вас, дети мои. Я знал, что это случится сегодня, – произнёс он, задув спичку. – Я вижу всё и знаю всё. Я знаю, что вы пришли просить благословения. Знаю, что вы хотите быть вместе.
Он помолчал, с улыбкой глядя на них, потом подошёл и, взяв Романа и Таню за плечи, сказал:
– Я счастлив. Сегодня – мой самый большой день, самый счастливый день. Сегодня, Таня, ты обретаешь свою половину. Человек, который просит твоей руки, – большой человек. Чудесный человек. Умный, добрый и бесстрашный. Он умеет любить сильнее, чем я. И я счастлив, что такой человек нашёлся, что он нашёл тебя. А у вас, Роман Алексеевич, я прошу прощения за мой идиотизм, за глупость стариковскую. И ещё хотел сказать вам… но нет, нет! После! Сейчас – главное. Скажите мне, Роман Алексеевич, любите ли вы Татьяну?
– Да, – ответил Роман, глядя в глаза Куницыну.
– А ты, дитя моё, любишь его?
– Да, – тихо и радостно ответила Татьяна.
Куницын подошёл к иконостасу, перекрестившись, задув лампадку, снял небольшую икону Богородицы и повернулся с ней к молодым.
Татьяна первая опустилась на колени.
Роман опустился следом.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – произнёс Куницын, подойдя к ним. – Благословляю вас, дети мои.
Перекрестив иконой Романа, он поднёс её к его лицу. Роман поцеловал икону, заглянув в большие глаза Богородицы. Куницын перекрестил иконою Татьяну, и она тоже приложилась к ней.
Куницын водрузил икону на место и долго зажигал лампадку, отвернувшись от молодых, которые, встав с колен и взявшись за руки, радостно смотрели друг на друга.
Когда Адам Ильич обернулся, лицо его было в слезах.
– Папа, что с вами? – шагнула к нему Татьяна, но он успокаивающе поднял руку и, достав из кармана халата платок, приложил к глазам, бормоча:
– Ничего, ничего, дитя моё. Это от счастья, всё от счастья. Не обращайте внимания. Всё, всё славно, славно.
Убрав платок, он поцеловал Татьяну в лоб, потом подошёл к Роману и трижды по-русски поцеловал его.
– Вот и всё, вот и славно, – бормотал он, обнимая их, – а я так волновался, что даже вот руки дрожат!
Он поднял руку, пальцы которой действительно дрожали.
Радостно засмеявшись, он обнял Романа и Татьяну и, прижавшись своей большой седой головой к их головам, несколько мгновений стоял так, ничего не говоря.
– Я так счастлива, папа, – вдруг тихо произнесла Татьяна.
– И я, я счастлив, дитя моё, я донельзя счастлив! – заговорил Куницын, целуя её. – Слава Богу, теперь всё так хорошо, слава Богу!
Он перекрестился и, опустив глаза, сокрушённо покачал головой, взглянув на свой наряд:
– Господи, в чём я? Старый дурень! Дети мои, простите мою неряшливость, и прошу вас, покиньте меня на минуту, я выйду к вам.
Не став спорить с ним и счастливо переглядываясь, молодые прошли в гостиную. Здесь всё было как вчера, и Роману показалось, что он никуда не уходил. Та же самая вышивка лежала на кресле, возле которого дремал, свернувшись на полу калачиком, медвежонок. Почуя вошедших, он поднялся на лапы и, проковыляв к ним, стал их осторожно обнюхивать, пофыркивая и ворча.