Рославлев, или Русские в 1812 году
Шрифт:
– Нет, маменька, – отвечала твердым голосом Полина, – он не должен и не может остаться с нами.
Оленька, читая письмо, не могла также удержаться от невольного восклицания.
– Поедемте скорей домой, маменька, – сказала она. – Вы видите, как Полина расстроена: ей нужен покой. А вы, Владимир Сергеевич, через час или через два приезжайте к нам. Поедемте!
Лидина, уезжая с своими дочерьми, сказала в гостиной несколько слов жене предводителя, та шепнула своей приятельнице Ильменевой, Ильменева побежала в беседку рассказать обо всем своему мужу, и чрез несколько минут все гости знали уже, что Рославлев едет в армию и что мы деремся с французами.
– Ну, господа! – сказал исправник, – теперь
– Так вот что! – вскричал хозяин. – Верно, рекрутской набор?
– Какой рекрутской набор! Осмелюсь доложить, того и гляди, что поголовщина будет.
– Добрался-таки до нас этот проклятый Бонапартий! – сказал Буркин. – Чего доброго, он этак, пожалуй, сдуру-то в Москву полезет.
– А что ты думаешь? – примолвил Ижорской, – его на это станет.
– Избави господи! – воскликнул жалобным голосом Ладушкин. – Что с нами тогда будет?
– А что бог велит, – подхватил Буркин. – Живые в руки не дадимся. Поголовщина, так поголовщина!
– Да, – прибавил предводитель, – если французы не остановятся на границе, всеобщее ополчение необходимо.
– Помилуйте! – сказал Ладушкин, – что мы, с кулаками, что ль, пойдем?
– Да с чем попало, – отвечал Буркин. – У кого есть ружье – тот с ружьем; у кого нет – тот с рогатиной. Что в самом деле!.. Французы-то о двух, что ль, головах? Дай-ка я любого из них хвачу дубиною по лбу – небось не встанет.
– Я не думаю, однако ж, чтоб французы решились идти в средину России, – заметил предводитель. – Карл Двенадцатый испытал под Полтавою, как можно в одно сражение погубить всю свою военную славу.
– Да ведь Наполеон тащит за собой всю Европу, – подхватил Ижорской. – Нет, господа, он доберется и до Москвы.
– А мы его встретим, – примолвил Буркин, – да зададим такой банкет, что ему и домой не захочется.
– Воля ваша, – сказал со вздохом Ладушкин, – а тяжко нам будет! Я помню милицию: чего нам, дворянам, стоило одеть, обуть да прокормить этих ратников.
– Да, брат Ладушкин! – закричал Буркин, – починай свою кубышку-то. Ведь денег у тебя накоплено не по-нашему.
– Помилуйте! Да откудова?
– Чего тут миловать – распоясывайся, любезный.
– Конечно, как велят…
– Велят!.. плохой ты, брат, дворянин! Чего тут дожидаться приказу – сам давай! Господи боже мой! мы, что ль, русские дворяне, не живем припеваючи? А пришла беда, так и в куст?.. Сохрани владыко!.. Последнюю денежку ставь ребром.
– Конечно! – сказал хозяин. – Если понадобятся ратники, так я и музыкантов моих не пожалею… А народ-то, братцы, какой!.. Наметанный, лихой – пострелы! Любой на пушку полезет!
– А я, – заревел Буркин, – всем моим конным заводом бью челом его царскому величеству. Изволь, батюшка государь, бери да припасай только людей, а уж эскадрон лихих гусар поставим на ноги.
– Как? – спросил Ижорской, – ты отдашь и персидского жеребца?
– Султана?.. и его отдам!.. Нет, Николай Степанович, нет! На нем сам пойду под француза. Умирать – так умирать обоим вместе!
– Я уверен, – сказал предводитель, – что все дворянство нашей губернии не пожалеет ни достояния своего, ни самих себя для общего дела. Стыд и срам тому, кто станет думать об одном себе, когда отечество будет в опасности.
– Да, да, стыд и срам! – повторили все, не исключая Ладушкина, который, увлеченный примером других, позабыл на минуту о своей шкатулке.
– Кто не может идти сам, – прибавил Буркин, – так пусть отдаст все, что у него есть.
– Аминь! – закричал Ижорской. – Ну-ка, господа, за здравие царя и на гибель французам! Гей, малый! Шампанского!
– Нет, братец, – перервал Буркин, – давай наливки: мы не хотим ничего французского.
– В том-то
– Нет, Николай Степанович, пей кто хочет, а я не стану – душа не примет. Веришь ли богу, мне все французское так опротивело, что и слышать-то о нем не хочется. Разбойники!..
Дворецкой вошел с подносом, уставленным бокалами.
– Налей ему, Парфен! – закричал хозяин. – Добро, выпей, братец, в последний раз…
– Эх, любезный!.. Ну, ну, так и быть; один бокал куда ни шел. Да здравствует русской царь! Ура!.. Проклятый напиток; хуже нашего кваса… За здравие русского войска!.. Подлей-ка, брат, еще… Ура!
– Да убирайся к черту с рюмками! – сказал хозяин. – Подавай стаканы: скорей все выпьем!
– И то правда! – подхватил Буркин, – пить, так пить разом, а то это скверное питье в горле засядет. Подавай стаканы!..
ГЛАВА III
Двести лет царство русское отдыхало от прежних своих бедствий; двести лет мирный поселянин не менял сохи своей на оружие. Россия, под самодержавным правлением потомков великого Петра, возрастала в силе и могуществе; южный ветер лелеял русских орлов на берегах Дуная; наши волжские песни раздавались в древней Скандинавии; среди цветущих полей Италии и на вершинах Сент-Готарда сверкали русские штыки: мы пожинали лавры в странах иноплеменных; но более столетия ни один вооруженный враг не смел переступить за границу нашего отечества. И вдруг раздался гром оружия на западе России, и прежде чем слух о сем долетел до отдаленных ее областей, древний Смоленск был уже во власти Наполеона. Случалось ли вам, проснувшись в полночь, прислушиваться недоверчиво к глухим раскатам отдаленного грома и, видя над собой светлое небо, усеянное звездами, засыпать снова с утешительною мыслию, что вам послышалось, что это не гроза, а воет ветер в соседней дубраве? Точно то же было с большею частию русских. «Французы в России!.. Нет, это невозможно! это пустые слухи!..» – говорили жители низовых городов и, на минуту встревоженные этим грозным известием, обращались спокойно к обыкновенным своим занятиям. Но слова того, кто один мог возбудить ото сна дремлющую Россию, пронеслись от берегов Вислы во все края обширной его империи. «Так! французы в России!.. Я не положу оружия, – сказал он, – доколе ни единого неприятеля не останется в царстве моем…» – и миллионы уст повторили слова царя русского! Он воззвал к верному своему народу. «Да встретит враг, – вещал Александр, – в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном – Палицына, в каждом гражданине – Минина…» – и все русские устремились к оружию. «Война!» – воскликнул весь народ, и потомки бесстрашных славян, как на брачное веселье, потекли на сей кровавый пир всей Европы.
О, как велик, как благороден был этот общий энтузиазм народа русского! В каком обширном объеме повторилось то, что два века тому назад извлекало слезы умиления и восторга из глаз всех жителей нижегородских. Не малочисленный враг был в сердце России, не граждане одного города поклялись умереть за свободу своей родины, – нет! первый полководец нашего времени, влеча за собой силы почти всей Европы, шел, по собственным словам его, раздавить Россию. Но двести лет назад отечество наше, раздираемое междоусобием, безмолвно преклоняло сиротствующую главу под ярем иноплеменных; а теперь бесчисленные голоса отозвались на мощный голос помазанника божия; все желания, все помышления слились с его волею. Русские восстали, и приговор всевышнего свершился над сей главой, обремененной лаврами и проклятиями вселенной. Могучий, непобедимый, он ступил на землю русскую – и уже могила его была назначена на уединенной скале безбрежного океана!