России верные сыны
Шрифт:
Александр отвернулся.
— Упрекали императора Павла Петровича, говорили, что, увлеченный духом рыцарства, духом латинства, он возложил на себя крест мальтийских рыцарей. Но Мальта была не только символом древней доблести. Этот остров — опора в Средиземном море, он нужен был Бонапарту против действий британского флота. Император Павел хотел, чтобы орден рыцарей мальтийских сохранил независимость сего клочка земли. Что же мы видим? Ныне этот остров — опора в Средиземном море — в руках у Англии… и она не выпустит его из своих рук.
…Ревниво следят
Подстрекают они шаха на войну с нами, для того чтобы отвлечь его от своих индийских владений… Простите, государь, но кажется мне — более всего занимаются интересами других стран, чем собственной страной. Стоит ли приносить жертвы ради Пруссии, которая жаждет непомерно увеличиться? Не следует ли нам позаботиться о том, чтобы мы имели естественные границы на западе?.. Вы, государь, заботитесь о том, чтобы сохранить сильную Францию, дабы иметь в ней опору против Австрии и той же Пруссии. Однако что же мы видим? Людовик XVIII полон искательства перед Сент-Джемским дворцом…
Голос Воронцова слегка дрожал:
— …Золотом и посулами чужих земель англичане намерены купить себе союзников и разделить Европу, как им заблагорассудится… А мы после стольких жертв уйдем в свои пределы, не имея крепкой естественной границы на Западе и имея очаг войны на Востоке, разжигаемой теми же англичанами. Две силы ныне стоят друг перед другом — мы и островитяне…
Александр сидел неподвижно, похлопывая себя перчатками по колену. Лицо его выражало глубокую задумчивость.
— В Париже, — начал он тихо, — я слышал почти то же от Иоганна Антоновича Каподистрии. Он полагает, что ежели Россия, Австрия и Пруссия будут домогаться возмещения за потери в войне, то Англия и король Людовик примут позицию нелицеприятных судей. Англия как бы удовлетворена, и от нее будет зависеть согласие на требование прочих держав. Иоганн Антонович говорит — достаточно Австрии или Пруссии перейти на сторону Англии и Франции, чтобы повредить России… Но я думаю, что все это измышления холодного ума дипломатов. Я думаю, что мне удастся уладить дело… Да и нынешний британский кабинет кажется мне недолговечным… Куда достойнее господа из партии вигов, — они полны благожелательности к России…
— Оппозиция? — со вздохом сказал Воронцов. — Еще долго большинство в палатах будет принадлежать тори; богатства, скопленные ими, позволяют им покупать голоса… А что до иностранной политики, то скоро уже триста лет неизменна политика Англии. Меняются люди, поколения, а политика все та ж — не допускать усиления иного
Наступило молчание. Александр чуть наклонил голову и встал. Это означало, что аудиенция кончилась.
— Вы призывали меня к твердости, Семен Романович, вы писали мне, что князь Меттерних не надеется на мою твердость… Скажу одно — я не сделаю ни больше, ни меньше того, что я хочу…
Он приблизился к Воронцову и положил ему руку на плечо.
— Я всегда ценил твои слова, Семен Романович, они идут от самого сердца, а сердце твое полно любви к отечеству… Прошу тебя писать мне, как писал раньше. Всегда помню, что сказал о тебе Суворов: «Тактика его должна быть в кабинетах всех государей».
С этими словами он отпустил Воронцова.
Если бы Семен Романович не знал Александра Павловича, он бы счел, что принят милостиво и доверие к его словам неколебимо. Но он знал Александра, знал, что тот лукав и фальшив, что царь мог выказывать собеседнику ласку и гнев, доверие и подозрительность, строгость и снисходительность — и все это было только маской.
«Что ж, — думал Воронцов, — пусть так, но, правду говоря, такие качества годятся против двуличия и коварства Меттерниха, против хитрости и низости Талейрана, против самого сатаны, что, впрочем, кажется, одно и то же…»
42
Аудиенция, которая была дана Воронцову, решила и судьбу Можайского. Семен Романович просил оставить его при себе для разбора важнейших бумаг своего архива. Но дело было не только в архивных занятиях. По старой привычке, которая была обычаем в те времена, Александр хотел знать о настроениях в Лондоне, состоянии умов и о политических новостях не только от своего посла. Можайскому было приказано читать журналы и газеты, бывать в палатах и составлять докладные записки. Они посылались Александру в пакетах, запечатанных личной печатью Воронцова.
Так Семен Романович, сам того не зная, причинил горе Можайскому. Надежды на отпуск или на отставку не стало. Хорошо было только то, что жизнь в Лондоне уже не была связана с посольством и не было докучливых обязанностей чиновника при посольстве. Теперь можно было не являться на рауты и приемы, не бывать на длинных и тоскливых обедах, не развлекать Дарью Христофоровну светской болтовней. Можайский переехал в дом Воронцова на Лэйстер-сквер и почти не заглядывал в посольство.
С каждым днем тягостнее становилась жизнь в Лондоне, и все больше тянуло на родину. В библиотеке Воронцова в одиночестве Можайский думал о том, что чувство долга, которое не позволяло ему добиваться отпуска или отставки, в сущности говоря, обмануло его. «Дела, требующие важности и тайны», бумаги, составляемые им, попадали в руки Нессельроде и, видимо, не имели для того никакого значения.