Россия и большевизм
Шрифт:
«Нация» противоположна «этносу» по глубокому определению гр. Салтыкова. Этнос — еще не народ, а только преднарод, племя — утверждающее себя, как целое, в противоположность народу-нации, утверждающему себя, как часть целого, как член всемирного тела — человечества, — вот что такое «захолустье». В этом смысле, христианство — величайшее утверждение всемирности, величайшее отрицание захолустья.
Древние афиняне, предвестники эллинской и христианской всемирности, называли своих аттических провинциалов, «захолустников», «идиотами». Слово это не имело в начале того бранного смысла, как потом, Idiotes от idios значит: «свой», «особый», «частный», «местный», «тутошний», в противоположность «общему», «всенародному»
Общий закон для всех культурных народов, не только за два христианских, но и за до-христианские тысячелетия, такой: чем ближе к Средиземному морю — бывшей или будущей колыбели христианства, тем всемирнее; чем дальше от него, тем захолустнее. Это, конечно, закон не материальных необходимостей, а духовных возможностей. Северная Америка, вопреки своему отдалению, вовлечена христианством в орбиту Средиземной всемирности.
Действие этого закона, кажется, всего нагляднее в исторических судьбах России. В лучшие свои минуты, обращается она лицом к Юго-Западу, к Средиземному солнцу и морю; в худшие — к Востоку — к песчаным пустыням Центральной Азии, к ледяным — Северной, и вдруг начинает пахнуть страшным «запахом к смерти» — не русской, а финно-монгольской, «евразийской» овчиной. Так запахла Московская Русь, когда воля к захолустью, с изуверским утверждением своего племенного, этнического, как абсолютной истины, и с отрицанием чужого, всемирного, как абсолютной лжи, привела ее на край гибели. Спас Петр. От Петра до Пушкина — восходящая линия русской всемирности; далее — срыв и падение от славянофилов-восточников, бунтовщиков против Петра, через нигилистов-западников, бунтовщиков против Пушкина, до коммунистов, — последней глубины падения. Что такое русский коммунизм? Воля выйти из своего захолустья в мир? Нет, вогнать мир в свое захолустье. Маска ложной всемирности — Интернационал — скрывает лицо захолустнейшего из захолустников, «идиота» из «идиотов», в древнем смысле, — Ленина.
«Боже, как грустна наша Россия!» Боже, как грустна наша эмиграция!
Казалось бы, само положение в мире обрекает ее на всемирность; но вот, умудрилась-таки уйти в захолустье, запахнуть и в Европе евразийской овчинкой, увидеть и чужое небо так, что оно ей кажется с ту же родную овчинку.
Да, страшно. Неужели, и вправду, Россия — мировое захолустье, или та неведомая «зараза, идущая из глубины Азии в Европу», о которой бредил Раскольников, или новое Чингисханово воинство, опустошающий Гог и Магог? Неужели, и вправду, бывшая Россия — будущее «царство Антихриста?»
Эти исполинские вопросы обступают нас, хватают за горло, а мы все свое: «Милюков Мельгунова, Мельгунов Милюкова», — как ничего не мелющая мельница.
Может быть, и хорошо, что большевики так долго сидят: если бы завтра пали, с чем бы мы вернулись в Россию и как бы нас встретили там?
«Судя по всему, эмиграция глубоко одряхлела и обречена на скорую смерть», — злорадствуют московские «Известия» по поводу нашей маленькой полемики о путях в Россию. Неужели, и вправду наше захолустье — наша могила? Может быть, и так, а может быть, наши враги слишком спешат злорадствовать.
Бог нам послал певца Ариона в наш обуреваемый челн. Кажется, после Александра Блока, никто не говорил таких вещих слов о русской революции, как Ходасевич — «Боже, как грустна наша Россия!», — сказал Пушкин, — а Ходасевич ответил «путем зерна»:
И ты, моя страна, и ты, ее народ,Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —Затем, что мудрость нам единая дана:Всему живущему идти путем зерна.Две
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Так говорит Сеятель.
Наше Рассеянье — сев. Вышел Дух из России, как сеятель, в мир и рассеял нас по миру. Много семян пропадет — останется лишь горсть; но это — малое семя великой России.
Пусть же не забываем мы, что наша смерть — смерть или жизнь России; пусть не забываем, что можно истлеть, но можно и прорасти зеленым ростком сквозь тьму захолустья к солнцу всемирности; пусть не забываем, что благодатный путь зерна и есть наш путь в Россию.
ДНЕВНИК ЧИТАТЕЛЯ [29]
I. БЕЛЫМИ ЧЕРНИЛАМИ
Пишут ими для того, чтобы не всякий мог прочесть, а только тот, кому следует. Белое на белой бумаге невидимо; но если погреть бумагу на свечке, то невидимое проступает явственно. Этот способ письма — криптограмма, тайнопись — не в большом ходу сейчас, но в старину пользовались им усердно любовники, мошенники, дипломаты, заговорщики и вообще люди, имевшие основание быть в переписке осторожными.
29
Впервые: Возрождение. 1928. 9 и 28 марта. № 1011 и 1030.
Белыми чернилами написаны две недавние статьи в «Последних новостях»: «Партия и религия» и «Свободомыслие и традиция».
Издавна еще в России появилось, здесь, в изгнании, пышно расцвело особое газетное наречье с таким обильем иностранных слов, что засыпанный ими русский язык становится похожим на чудовищный эсперанто. Надо бы набрать ко «дню русской культуры» великолепный букет этих газетных цветов, а пока вот букетик из тех двух статей в «П. Н.»: «обязательная идеология социализма»; «обязательная религия критического атеизма»; «социализм, одна из нормативных систем»; «аристократы, снобы духа»; «церковная техника», «среда, коснеющая в традиционной догме»; «практиковать устремленность к религиозности»; «вопрос формулирован так: какая степень прикосновенности к критическому процессу совместима с участием в организациях?» — «Прогрессирующий процесс секуляризации».
Бедного Митю Карамазова приводили в исступленье русские Клоды Бернары 60-х годов с их сравнительно-невинной интеллигентской тарабарщиной; что бы теперь с ним сделалось? Большевички-умницы небезуспешно стараются превратить русский язык в интернационально-каторжный и национально-воровской жаргон — и мы тоже стараемся.
Русский язык под «эсперанто», а эсперанто под «белыми чернилами»: вылущить мысль из этой тройной оболочки не так-то легко. Но, может быть, это и нужно осторожным людям. Или что-то в роде аптечной облатки с неизвестным порошком: очень легко проглотить, но что будет потом — выздоровеешь или отравишься?
Две вышеупомянутые статьи «П. Н.» посвящены любопытному спору о совместимости революционного социализма и демократии с тем, что называется на языке эсперанто «традиционною догмою», а по-русски — «христианством».
Добрые пастыри наши, встревоженные появлением христианского волка на атеистических пажитях, задудели в дудочки, собирая и остерегая овец. Страшный волк — не религия вообще, ни даже вероисповедание, так называемое «аполитичное» христианство — травоядный волк, а какое-то новое, неведомое, вселенское, апокалиптическое, лютое, жадное к политике.