Россия и Германия: вместе или порознь?
Шрифт:
Он, впрочем, в кадр и не рвался. Главное — была сорвана перспектива широкого нефтяного союза России и рейха. Советский экспорт нефти и нефтепродуктов в Германию из года в год снижался, хотя потребление их в рейхе из года в год росло.
В 1938 году немцы импортировали около 41 миллиона баррелей нефти через «Стандард ойл оф Нью-Джерси», «Шелл» и «Англо-иранскую компанию». Во всех них Детердинг имел свои интересы.
Германия тогда производила 4 миллиона баррелей природной нефти плюс 36 миллионов за счет синтетического горючего.
41 миллион баррелей —
СССР же добывал около 30 миллионов тонн. То есть, по крайней мере половину германского импорта нефти могла бы составить наша доля. Уж десятью-то процентами добычи мы могли бы с фюрером и поделиться к взаимной выгоде.
ДА, РЕЗУЛЬТАТОМ Лейпцигского процесса мог бы стать не триумф оправданного Димитрова, а вещь более скромная, зато и более полезная для СССР — разоблачение попыток вытеснения Советского Союза с внутреннего рынка Германии.
Однако для этого требовалась не только иная линия поведения на руде самого Димитрова, но и совсем иная внешняя политика СССР.
Успешно противодействовать «нефтяным» махинациям детердингов мы могли бы только тогда, когда основной задачей считали бы разоблачение и срыв планов сделать рейх и Союз смертельными врагами.
Ведь Хинчук телеграммой, где поминались Детердинг и «Дероп», давал, может и сам того не понимая, ключ к таким залежам политических и экономических возможностей, что все клондайки, голконды и копи царя Соломона по сравнению с ними выглядели бы провинциальным чулком старушки-скопидомки.
Средний-то немец относился более лояльно к России (как бы она ни называлась), чем к Англии и Франции. Даже если бы роль Детердинга была лишь версией, именно ее было выгодно и умно поддерживать советской внешней политике и в этом именно направлении ориентировать Димитрова, коль уж он попался германской полиции. И если бы голова Димитрова не была забита идеями мировой революции (хоть он Троцкого и не поддерживал), то на процессе можно было бы упирать как раз на антисоветские козни врагов сотрудничества СССР и рейха, а не на «антикоммунистические козни нацистов».
Но кому был нужен такой «ключ» к ситуации?
Димитрову?
Как сказано — «не тот коленкор». Мелко...
Литвинову?
Но это же значило — вместо лишней шпильки в Гитлера бросить прямой вызов Англии, да и международному Капиталу, включая США.
Литвинов же как раз отправлялся за океан устанавливать дипломатические отношения со Штатами.
Может быть, это надо было — хотя бы как сенсация — журналистке Кайт и ее коллегам?
Но как же тогда быть с разоблачениями «проклятого фашистского средневековья»?
Что касается «Деропа», то он все более становился лишь удобным поводом к обострению отношений. Способствовали этому и постоянные недоразумения с пишущими «совдамами» из «Известий», ТАСС и их коллегами «сильного» пола.
Особенно громким стал так называемый «журналистский инцидент» между правительствами СССР и Германии перед началом Лейпцигского процесса.
К
20 сентября наше полпредство об этом уже знало, потому что направило в аусамт ноту протеста. Впрочем, энергичной мадам Кайт на запреты было плевать, и она вместе с Беспаловым уехала в Лейпциг самовольно.
22 сентября в 7 часов утра их арестовали в гостинице и после вмешательства полпредства в тот же день выпустили.
Конечно, это была дискриминация, но враждебность немцев возникала не на пустом месте. Враждебными были статьи Кайт — благо Германия 1933 года давала к тому много возможностей.
Кайт сеяла бурю и получила бурю.
Мог ли упустить момент Литвинов и «борцы против фашизма»? 26 сентября после настояний Литвинова уже было принято постановление правительства об отзыве всех наших журналистов из Германии и выдворении в трехдневный срок из СССР немецких.
Кончилось тем, что с 4 ноября Кайт и представитель ТАСС получили корреспондентские билеты на процесс и вновь уехали в Лейпциг. Уехали, естественно, с чувством победителей и желанием отплатить побольнее.
Лейпцигский процесс с его страстными речами Димитрова и журналистская кампания в советской прессе сразу задавали тон взаимоотношений нацизма, становившегося с 1933 года государственной доктриной Германии, и социализма — государственной доктрины СССР. И тон это был крайне политизированным, враждебным, непримиримым.
Кому он был выгоден? Ну во-первых, всем ненавистникам СССР в Германии, в Европе и в мире.
Но и компартию Германии он тоже устраивал, потому что обеспечивал ей поддержку со стороны СССР.
Коминтерн и интернациональные, то есть троцкистско-зиновьевские антисталинские силы внутри страны тоже считали этот курс верным, потому что так приближалась, по их мнению, европейская революция.
Если учесть, что по национальному составу эти антисталинские силы были преимущественно еврейскими, то антигерманизм советской внешней политики в антинацистской упаковке был им особенно желателен.
Невыгоден раздор между Германией и Советским Союзом был немецкому и советскому народам.
А Гитлеру и Сталину?
Гитлер, как политик, опирался на две силы: широкие массы и Капитал. Массы не хотели вражды просто потому, что сам по себе народ никогда не хочет войны. Но и германский Капитал был отнюдь не монолитно враждебен советскому строю. Поэтому объективно и для Гитлера был отчасти невыгоден и нежелателен враждебный ему СССР.
«Отчасти», потому что двойственность политической базы, двойственность и непоследовательность мировоззрения фюрера (трезвость государственника и слепота антибольшевика) определяли и двойственность политики.