Россия и Германия. Друзья или враги?
Шрифт:
Фактический руководитель экономического департамента Министерства иностранных дел Российской империи князь Сергей Урусов после смены премьера записал по следам событий в своем дневнике: «О Штюрмере не слышно нигде ни одного приличного слова. Все недоумевают, почему его назначили, и таксируют его весьма низко; слышал, что он неглупый человек; что же касается его нравственных качеств и государственных убеждений, то все сходятся на том, что никогда ничем себя не проявил и никаких данных нет ожидать, что он будет на высоте положения». Это, кстати, еще весьма толерантная оценка.
В глазах русской интеллигенции Штюрмер вообще выглядел откровенно карикатурным персонажем. О нем ехидно говорили, что Борис Владимирович крестится сразу обеими руками, чтобы доказать всем свое необычайное рвение к православной вере и прослыть глубоким знатоком церковных канонов. Еще более жестко высказывался петроградский обыватель. Оценка нового премьер-министра колебалась в диапазоне от «недоразумение» до «какое дело России до Штюрмера и Штюрмеру до России?». Современные монархисты обычно на это ничего возразить не могут. По той лишь причине, что их подавляющее большинство про этого самого Штюрмера никогда не слышало и даже не подозревало о глубине управленческого кризиса в империи.
В глазах русской интеллигенции Штюрмер вообще выглядел откровенно карикатурным персонажем. О нем ехидно говорили, что Борис Владимирович крестится сразу обеими руками, чтобы доказать всем свое необычайное рвение к православной вере и прослыть глубоким знатоком церковных канонов.
Сам Штюрмер заявлял, что свою основную задачу видит в достижении победоносного конца войны какой угодно ценой. Любые предложения сепаратного мира с Германией он искренне презирал. Широкую известность получили его слова: «Великая страна и великий народ могли заключить мир, находясь в полной солидарности со своими великодержавными союзниками». Согласимся, сказано хорошо. Но как именно глава правительства рассчитывал ускорить победу в Великой войне?
Рецепт Бориса Владимировича был невероятно прост: нужно сохранять гражданское спокойствие в обществе. Решить эту нехитрую задачу предполагалось полным повиновением воле монарха и правительства, отказом от каких-либо оппозиционных и революционных выступлений. Мысль невероятно ценная. Но на тот момент уже нереальная. Раньше надо было этим заниматься. Прямо в августе 1914-го, с момента объявления войны Германии, а не спустя полтора года, когда депутаты Государственной думы начали входить во вкус деструктивной деятельности, глядя на неудачи нашей армии.
Русская императрица симпатии к своей исторической родине сохраняла. Английскую политику она считала эгоизмом и полагала, что для успешного противостояния запросам Лондона нужен был более твердый переговорщик. Именно такого неукоснительного послушания самодержавной воле ожидала она от исполнительного Штюрмера. Борис Владимирович неоднократно говорил Пуришкевичу, что «нужно несколько сократить аппетиты союзников, потому что они слишком много от нас требуют».
Конкретным поводом к решению назревшего вопроса стали разногласия Сергея Дмитриевича Сазонова со Штюрмером по польскому вопросу. Заручившись поддержкой императрицы, Штюрмер убедил Николая II в необходимости отставки министра иностранных дел. 7 июля 1916 года подданные Российской империи узнали имя нового главы внешнеполитического ведомства. Им стал, как нетрудно догадаться, сам Борис Владимирович.
По поводу этого назначения существует безукоризненное свидетельство князя Урусова: «Отзывы о произошедшей смене единодушны – жалеют Россию, судьбы которой в столь решительный час из опытных, политически честных и государственно умных рук Сазонова вручены человеку, который себя ничем не проявил, не пользуется за границей никаким престижем и о котором опередившая его деятельность молва говорит, что его приход в МИД знаменует собой готовность заключить с немцами преждевременный мир». Хотелось бы, конечно, услышать оценку этих слов современными монархистами, но им, как обычно, будет недосуг. Этак ведь можно отвлечься от произнесения бесконечных монологов о силе правительства в эпоху Николая II – а на такое они пойти никак не могут.
В Лондоне и Париже восприняли новость о назначении Штюрмера, мягко говоря, без энтузиазма. Союзникам по Антанте была прекрасно известна его репутация убежденного германофила, так что они справедливо расценивали перестановку в российском министерстве иностранных дел как первый шаг к заключению мира с Берлином. Английский посол в Петрограде Джордж Бьюкенен напишет потом: «Обладая умом лишь второго сорта, не имея никакого опыта в государственных делах, преследуя исключительно свои личные интересы, он отличался льстивостью и крайней амбициозностью».
С таким же неудовольствием наблюдали за сменой главы российского внешнеполитического ведомства в Париже. Не случайно товарищ министра (так в ту эпоху называлась должность заместителя главы ведомства) иностранных дел Анатолий Нератов по личному указанию Николая II пытался успокоить французского и английского послов. Он заявлял, что перемена не отразится на внешней политике России, которая останется неизменной.
В самом министерстве иностранных дел к появлению Штюрмера отнеслись настороженно. Как вспоминал один из ответственных чиновников – Георгий Михайловский, новый министр при личном знакомстве с каждым сотрудником «величественно кивал головой и двигался своим грузным телом с нарочитой торжественностью, от его рыжей завитой бороды и нафабренных усов веяло «оберцеремониймейстером». Было совершенно ясно, что Штюрмер будет министром не в фактическом, как был Сазонов, но в формальном смысле слова».
Провозгласив себя сторонником возрождения национальной внешней политики, Борис Владимирович пообещал ввести русские элементы в дипломатический этикет. Однако дальше слов не продвинулся. С появлением Штюрмера в МИДе ничего не изменилось, если, конечно, не считать замедленного темпа работы. Объяснялось это некомпетентностью и нерешительностью нового министра, который не способен был оперативно принять нужного решения.
В деятельности Штюрмера можно отыскать только два позитивных момента. Во-первых, вопреки печальным прогнозам, всесильный на тот момент Распутин не оказывал заметного влияния на внешнеполитическую деятельность Российской империи. Николай II в эту важнейшую для страны область старца не допускал, хотя тот, вероятно, и рассчитывал с помощью своего ставленника вмешаться и в эту сферу государственного управления.
Во-вторых, Штюрмеру удалось вовлечь в войну Румынию. Это был серьезный дипломатический успех, и принижать здесь роль Бориса Владимировича глупо. Однако в самом министерстве многие карьерные дипломаты не одобряли такой сценарий развития событий. Они считали, что вступление Бухареста в войну растянет и без того уже достаточно широкий фронт. Кроме этого, русским войскам придется, вероятно, защищать еще и Румынию, поскольку боеспособность ее армии оставляла желать лучшего.
На этом карьера Бориса Владимировича, по сути, и закончилась. После памятного выступления Павла Николаевича Милюкова в Государственной думе 1 ноября 1916 года (я его описывал в книге «Крах великой империи») Николай II отправил Штюрмера в отставку с обоих постов. Немалую роль в этом сыграла и английская дипломатия. Государь император писал в те дни супруге: «Я приму Штюрмера через час и буду настаивать на том, чтобы он взял отпуск. Увы! Я думаю, что ему придется совсем уйти – никто не имеет доверия к нему, даже Бьюкенен говорил мне в последнее наше свидание, что английские консулы в России в своих донесениях предсказывают серьезные волнения в случае, если он останется. И каждый день я слышу об этом все больше и больше. Надо с этим считаться».