Россия и Запад
Шрифт:
The final act of the Akhmatova-Pasternak drama played out in the 1950s, when Pasternak had finished his novel, and Akhmatova criticized it for what she saw as an inappropriately self-absorbed image of the public poet. Akhmatova found Pasternak the man, as well as his image of Christ in «Doctor Zhivago» overly self-centered. She corrected him both in person and through her poetry, in a poem from 1959, entitled «The Reader». Nonetheless, she would find authentic spirituality in other, much more private Pasternak poetry.
After World War II Akhmatova was endlessly annoyed by Pasternak’s ignoring her poetry and had gradually become a stem critic of her erstwhile ally. Although by 1956 there was «no continued friendship» between the two monumental poets, Akhmatova and Pasternak had always trusted each other with their poetry [380] . Pasternak read the beginning of «Doctor Zhivago» to Akhmatova in 1947. By late 1957, when it was completely finished, Akhmatova had read «Doctor Zhivago» to the end. Irritated by the novel, according to Chukovskaya, she found «completely unprofessional pages», which she sarcastically attributed to Pasternak’s late-life lover, Olga Ivinskaya She reportedly was tempted to «grab a pencil and cross out page after page» [381] . Ignoring the novel’s religious-philosophical discourse, she claimed somewhat disingenuously, in my view, that the best passages
380
Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 168–169.
381
Там же. С. 213.
382
Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 213.
Indeed, Pasternak’s ubiquitous references to the Gospel in «Doctor Zhivago» and his poetic identification with the Christ figure in the Doctor Zhivago poetry appear to have been a major source of irritation to Akhmatova A 1947 poem, «То B. Pasternak», written just as Pasternak was starting to share pieces of the novel, she renewed the biblical theme informing their rivalry, relating Moscow at this time after the renewed post-war attacks on literature in 1946, to Gethsemane and the moments before the Crucifixion. Akhmatova talks about the world falling deaf and quiet, following the treachery and anticipating impending death:
Так вот она, последняя! И ярость Стихает. Все равно что мир оглох. Могучая евангельская старость И тот горчайший гефсиманский вздох [383] .This poem raises the theme of Gethsemane that would be central to the first of the Zhivago poems and one of Pasternak’s signature poems, «Hamlet», written in 1949.
Toward the end of the 1950s Akhmatova wrote a poetic response to «Hamlet», titled «The Reader» [ «Chitatel’», 1959]. Increasingly, she felt that as one of the leading poets of Russia, Pasternak was too focused on himself. In April 1959 she commented to Chukovskaia that «[Pasternak] is a wonderful person and a divine poet. But the same thing that happened to Gogol, Tolstoy, and Dostoevsky happened to him: toward the end of his life he put himself above art» [384] . At an infamous dinner in Peredelkino August 21, 1959, the last time the two poets met, Pasternak refused to sit next to Akhmatova and made fun of her when she recited her new poems [385] . Akhmatova, in turn, struck back by declaiming «The Reader». «Hamlet» conveys the poet as actor playing Christ in the Garden of Gethsemane, in a way that also links the Christ story to Shakespeare’s «Hamlet» (which Pasternak had been translating):
383
Ахматова А. Сочинения. Т. 1. С. 252.
384
Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 283.
385
Черных В. А. Цит. соч. С. 583.
In her poem, Akhmatova depicts Pasternak as a self-centered poet who is decidedly not a Christ figure [387] .
He должен быть очень несчастным И, главное, скрытным. О нет! — Чтобы быть современнику ясным, Весь настежь распахнут поэт. И рампа торчит под ногами, Все мертвенно, пусто, светло, Лайм-лайта холодное пламя Его заклеймило чело. А каждый читатель как тайна, Как в землю закопанный клад, Пусть самый последний, случайный, Всю жизнь промолчавший подряд [388] .386
Pasternak В. SS5. Vol. 3. Р. 511.
387
Amert S. In a Shattered Mirror: The Later Poetry of Anna Akhmatova // Stanford: Stanford Univ. Press, 1992. P. 21–29. Although Amert views these verses as lacking irony, in my view, they are full of irony and criticism of Pasternak’s staginess.
388
Ахматова А. Сочинения. T. 1. C. 198.
Here Akhmatova reproaches Pasternak’s foregrounding of himself in his poem, «Hamlet», rather than the reader and the subject matter. For her, writing poetry is much less a performance on the part of the poet than it is a gesture of reaching out for contact with another person. It is, indeed, a form of dialogue.
Despite the tense and bitter final meeting Akhmatova was quick to remember another poem, in which, in her view, Pasternak was both at his height as a poet and achieved authentic treatment of the divine. She found in «In the Hospital» («V bol’nitse», 1957), a truly inward, genuine I-Thou conversation with God in the moments before the poet’s death. The poem ends with this prayer:
«О господи, как совершенны Дела твои, — думал больной, — Постели, и люди, и стены, Ночь смерти и город ночной. Я принял снотворного дозу И плачу, платок теребя. О боже, волнения слезы Мешают мне видеть тебя. Мне сладко при свете неярком, Чуть падающем на кровать. Себя и свой жребий подарком Бесценным твоим сознавать. Кончаясь в больничной постели, Я чувствую рук твоих жар. Ты держишь меня, как изделье, И прячешь, как перстень, в футляр» [389] .389
Pasternak В. SS5. Vol. 2. P. 103.
This poem is suffused with a vivifying sense of gratitude. Interestingly, when Pasternak, the poet who wanted to believe so strongly in resurrection, thought that he was on his death bed in 1957, the themes of resurrection and new life that suffuse «Doctor Zhivago» are no longer part of the discourse. Rather he is glad of his life, fearful of death, and yet able to feel at peace at the end of his life.
In conclusion, what was the miracle in the rubble of the Russian revolution that Akhmatova and Pasternak helped to create? And was it despite or because of their biblically based poetic quarrel? To start with, in the very way that they used language and composed their art they brought dead objets, images, and stories back to life — in short, they made miracles. «Pasternak, like Akhmatova», as Chukovskaia put it somewhat crudely, «makes miracles out of garbage» [390] . And Akhmatova’s and Pasternak’s art helped to assure the survival of the rich religious and philosophical renaissance of an earlier age, which accorded each person both personal voice and moral choice. Through their courage and perhaps even because of their rivalry and their sometime subtle and sometimes completely unsubtle criticisms of each other’s biblical interventions, both poets kept alive the Orthodox tradition and the Bible as «the notebook of humanity». And that is indeed a miracle.
390
Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. С. 201.
Леонид Семенов — корреспондент Андрея Белого
«Мои слова памяти будут о стихотворце, мятежнике, работнике, страннике, священнике и мученике Леониде Семенове-Тянь-Шанском», — в этой фразе З. Н. Гиппиус из ее очерка «Поэма жизни (Рассказ о правде)» (1930) [391] обозначены основные жизненные вехи одного из «младосимволистов», сверстника Александра Блока и Андрея Белого, избравшего, однако, иную — не собственно творческую, а (используя символистскую терминологию, в данном случае вполне уместную) «жизнетворческую» стезю. Обретенный Семеновым в 1907 году путь «жизнетворчества» предполагал не только отказ от литературных форм самовыражения, но и полное изменение образа существования:
391
Гиппиус З. Н. Чего не было и что было: Неизвестная проза 1926–1930 годов. СПб., 2002. С. 515.
вслед за Александром Добролюбовым он расстается с «обществом» и уходит «в народ». <…> Постепенно имя Семенова, как и имя Александра Добролюбова, становится своего рода символом — олицетворением «ухода», к которому тяготели и другие младшие символисты (Блок, Белый) [392] .
Закономерным образом возникает вывод о том, что биография Семенова — «самое значительное его произведение» [393] .
Приведенная выше фраза Гиппиус содержит лишь одну неточность: пришедший в результате долгих духовных поисков в 1915 году к исповеданию православия, Семенов в 1917-м лишь готовился, по благословению оптинского старца отца Анатолия, принять сан священника, но за несколько дней до рукоположения, вечером 13 декабря, был застрелен на пороге собственного дома местными крестьянами. Пользуясь попустительством новой власти, воцарившейся после большевистского переворота, они безнаказанно разоряли дворянские гнезда и убивали их хозяев; жертвами бандитов стали и другие представители рода Семеновых, жившие на юге Рязанской губернии. Как свидетельствует в воспоминаниях (1942) В. П. Семенов-Тян-Шанский,
392
Азадовский К. М. Александр Блок и Мария Добролюбова // Ал. Блок и революция 1905 года. Блоковский сборник. VIII (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 813. Тарту, 1988. С. 35. Общие сведения о Л. Д. Семенове и статьях и публикациях, ему посвященных, см. в коммент. К. М. Азадовского к кн.: Клюев Николай. Письма к Александру Блоку. 1907–1915. М., 2003. С. 118–120, — а также в энциклопедической статье B. C. Баевского (Русские писатели 1800–1917. Биографический словарь. Т. 5. М., 2007. С. 553–555).
393
См.: Баевский B. C. Жизнестроитель и поэт // Семенов Л. Стихотворения. Проза / Издание подготовил B. C. Баевский. М., 2007. С. 457 («Литературные памятники»).