Россия, лихие годы: рейдерский захват
Шрифт:
Он медленно откинулся в назад кресле и закинул обе руки за затылок. На лице впервые появилась легкая улыбка и интерес.
– Ах, вот оно что…
– Откровенно говоря, я пришел не говорить, а выслушать вас.
– Забавно. Мне он о вас не упоминал…. Мы с ним обо всем договорились. Или нет? Что-то еще осталось? Не понимаю! – возбуждаясь, он загибал нотки своего голоса вверх, заканчивая почти фальцетом.
– Вы очень на него давите. Отпустите слегка.
– Вы что, новый переговорщик? Свой иск мы заберем из суда, когда увидим подписи на договоре. Вы в теме?
– Не в деталях.
– Чем
Об уголовном деле я не был наслышан от Софронова. Но это было обычным сопровождающим ходом, – липовое уголовное дело, открытое купленными ментами для пущего напряжения, – авось нервишки не выдержат. Передо мной сидел типичный хищник, агрессор. Рейдер за чужим добром. Плохой персонаж. Хотя, пожалуй, все в природе нужно, как и волки – санитары леса, и щуки в озере, чтоб караси не дремали. Так было и в мутных водах нашего дикого капитализма. В его заводях было полно жирных, заворовавшихся красных директоров, не умеющих работать в рынке, разваливших и разворовавших налаженное при коммунистах дело, – в недавнем прошлом самих коммунистов-ленинцев, а теперь откровенных хапуг. Но только что за манеры, господа волки!
– Вы, может быть, возьмете деньгами? – Я начал импровизировать. Во мне тот видел и слышал кого-то другого. Меня это вполне устраивало: где-нибудь он да приоткроется.
– Таких денег, какие мне нужны, у Софронова нет. И никогда уже не будет. Проворовался он со своими, с позволения сказать, менеджерами, – так теперь сядет. Не хочешь сидеть? Тогда отдай. Не ты завод строил, не твой отец, и не дед. Ты у родной страны оттягал его втихую, а теперь еще у акционеров воруешь. Попался на аренде – так не пикай. Печатай договор и подписывай, пока я согласен. Слушайте, зря мы месяц битый толковали, время теряли? Завтра же собрание!
– Вы свое заявление заберите сегодня. До собрания. – Меня несло куда-то, но он сам мне выкладывал панораму поля «боя».
– Э нет, дружок. Пока рыбка в воде – крючок в губе. Завтра с работягами вашими разберемся, во вторник подпишем, по бокалу выпьем, – вот тогда.
– Слишком давите. Нехорошо это.
– Столько, сколько требуется. Все в его руках, я ему полгода объясняю и тороплю: живее, живее!
– Внучку его отдайте.
– Кого? Не понял. О ком вы? – Что-то я заметил в его скосивших на миг глазах, Точно, было, – или мне показалось? – Да кто вы такой!
Нет, не показалось. Собственно, я для этого только сюда и приехал, – любой бы знак мне сгодился, любая зацепка, – только бы почувствовать, где искать эту внучку. Миллионы и заводы меня не интересовали, я обещал искать только девчонку. Мимо миллионов я прохожу совершенно спокойно, в нашей стране бедняков они часто приносят горе, а иногда и гибель их владельцу. А несвободу и страх – всегда.
– Я уже сказал, – частное лицо.
– Ах, вот что! Детектив… Интересная профессия, впервые встречаю. И вы у меня его внучку ищете?
– У вас.
– За такой базар, знаешь, как отвечают, – глаза и тон его менялись мгновенно, это был серьезный и очень крутой человек в своем мире.
– Угрозы оставьте для слабонервных с деньгами. По-хорошему девочку отдайте. – Я спокойно отследил, как его нервная рука опустилась под крышку стола и нажала сигнал тревоги.
– Убирайся! – На лице его читалось только глубокое презрение ко мне. За моей спиной щелкнула дверь. Тяжелые шаги по мягкому ковру остановились в метре от моей спины.
– Вы не нервничайте, – сказал очень спокойно я. – Но я вас убедительно прошу не давить так на моего клиента.
– Ты уберешься, шваль, отсюда?
Я встал из кресла.
– Лишение свободы человека – тяжкое преступление, Борис Михайлович, одумайтесь… – я не закончил фразы. Хозяин за столом кивнул, и сразу две руки, как тисками сдавили мне руки под заплечьями. Сопровождавший меня ньюйоркец дождался настоящей работы.
Здоровенные руки поволокли меня назад, я едва успел, чтобы не упасть, отставить ногу. На лице хозяина я видел расползающуюся презрительную усмешку. Внезапно меня охватила обида, – я и сам уйду, не надо рук, что у тебя, Борис Михайлович, за манеры со всеми!
Я запомнил этого полицейского еще у входа – здоровенный, моего роста, но тяжелее и шире. Поэтому я знал, на какой высоте может быть его нос. Не потеряв еще окончательно равновесия, я резко ударил затылком назад, надеясь, он сам найдет его. Нашел, – мягкий, хрящеватый, – его нос влажно и упруго остановил мой затылок. Оттолкнувшись затылком, я восстановил равновесие. Тиски-руки на миг свались с моих плеч, и я развернулся. В полуметре от меня ньюйоркец жалким образом сжимал себе лицо, из-под пальцев текла на подбородок кровь. Я только подставил ему под пятку свою левую ногу, и легко толкнул ладонью в грудь. Он мягко упал, его голова подпрыгнула на мягком ковре, и кровь из носа веером окропила рубашку.
Я повернулся к хозяину, и он откатился от меня назад в своем кресле на шариках. На лице была не усмешка, а страх. Рука давила и давила под столом сигнал тревоги.
– Борис Михайлович, вы меня поняли? – я поднял со стола свой блокнот и положил в карман. За спиной опять щелкнула дверь. – Теперь вы думайте, но времени в обрез. Тем более – для девочки. Как вы это говорите, – живее, живее!
После этого я обернулся. В двух метрах, с дубинкой наготове, а с другой рукой на кобуре, стоял второй полицейский, незнакомый. В дверях маячил третий крутой мужик в летней рубашке, с помповым дробовиком в руках. Но без команды они ни на что не решались и ждали, поглядывая на хозяина.
– Я ухожу. Или вы хотите еще одну свалку? – Я обращался к хозяину кабинета за своей спиной. Ответа не услышал, и вдруг меня возмутило его хамство. Я с силой отпихнул спиной его изящный, но жиденький стол, тот заскользил по ковру, зазвенели опрокидывающиеся дорогие вещицы, и столешница с маху въехала в кресло хозяина. Рук-ног ему, похоже, не прищемило, иначе голос был бы выше:
– Пусть убирается! Пропустите его!
Я шагнул мимо размазывающего по лицу кровь охранника и подумал, что в Нью-Йорке за это с человеком в такой форме мне дали бы лет пять, без разговоров. Но этот был только ряженый. От дверей нехотя отступил еще один, тоже с сине-розовыми тату на широких бицепсах, сильно курносый. Ствол его дробовика смотрел мне точно в живот.