Россия молодая (Книга 2)

Герман Юрий Павлович

– Зачем лесу, - сказал Рябов.
– Мы камнем топили.

– Каким таким камнем?

– Митрий покойник отыскал. Ручей там вымерз, он его ковырял чего-то и однажды принес камень: черный, на глаз вроде слюды. Думали, может, тот камень - железный, может из него руда пойдет? А нам железо вот как надобно было. Положили в печь - вытапливать, а он возьми и сам займись. Да таково жарко!

Иевлев приподнялся на локте, спросил:

– И много там камня такого?

– Много. Митрий по ручьям ходил с клюшечкой, все бывало постукивал. После на шкуре иглой

вышил - вроде бы чертеж камню.

– Где же шкура сия?

– А бог ее знает, Сильвестр Петрович...

Опять ели салату, запивая ее хвойным настоем, еще говорили о Груманте, как ловится в тамошних озерах рыба-голец, какие там растут березы да ивы...

– Ох, махонькие!
– рассказывал Рябов.
– Поларшина, не более. А на ветру ляжешь летом рядом с березкой с такой - шумит, ей-богу шумит. Как всамделишная. Ну, оно дело такое, лучше не слушать. Сразу тоска разберет... Птиц - тоже силища. Как свой базар соберут, прибоя не слыхать. И тебе гагары, и тебе чистики, и тебе кайры. Кроткий народишко-то птичий, незлобивый. Такая уймища сберется - гнезда негде свить; они, бедняги, и несутся прямо на камни, бездомные... И до чего ж лихо летают - гагары-то: крылья сложит, да как нырнет головой вперед, в море! И вынырнула и распустилась, словно цвет в поле. Распустится - и качается на волне...

Он весело рассмеялся, вспоминая жизнь "птичьего народа", сел на корточки перед устьем топящейся печки, с аппетитом затянулся трубочным дымом.

4. СИНТАЗИС И ПРОСУДИА

Как-то Иевлев осторожно, с мягкостью в голосе, спросил:

– Иван Савватеевич, а ты грамоте-то знаешь?

Рябов ответил не сразу:

– А на кой она мне надобна?

Сильвестр Петрович промолчал, но поближе к вечеру, когда ключарь принес заправленную светильню, заговорил решительно:

– Вот чего, друг милый: я тебя во многом слушаюсь, и ты мне здесь вроде бы за старшего. То - истинно. В едином же послушайся ты меня...

Рябов бросил вырезать ножиком ложку, с удивлением посмотрел на Иевлева:

– Об чем ты, Сильвестр Петрович?

– Отгадай.

Кормщик подумал, хитро прищурился, спросил:

– Об грамоте об своей. Мудрено, пожалуй?

– Вздор!
– сказал Иевлев твердо.
– Чем так сидеть, давай, брат, учиться...

Рябов пожал плечами, огладил отросшую в тюрьме бороду, засмеялся, что-де бородатому невместно грамоту учить. Нашлась книжица, Сильвестр Петрович велел развести сажи с водой. Ключарь принес сверху несколько гусиных перьев. Рябов, сидя у печки, старательно взбалтывал в склянице будущие чернила.

Сели рядом. Сильвестр Петрович с тонкой улыбкой взглянул на вспотевшего своего ученика. Тот мягко улыбнулся в ответ.

В светильне потрескивал жир, от печки тянуло теплом, со стены в углу медленно, каплями скатывалась вода. В сенях переговаривались караульщики.

Тихими стопами шла весенняя ночь.

Рябов, посапывая, словно от непомерной тяжести труда, мелко вырисовывал буквы. Большие руки его не справлялись с листком бумаги, она мялась, рвалась, разведенная сажа часто заливала написанное.

Кормщик ругался шепотом, по-морскому, как в шторм.

– Ладно на сегодня!
– сказал Сильвестр Петрович.

Кормщик выписал еще буковку, поднялся, залпом выпил корец воды. Через несколько дней он знал уже много букв, справляться с делом стало легче перо он не стискивал в пальцах, разведенную сажу не проливал, воды пил меньше...

– Нынче будет у нас грамматика!
– произнес Сильвестр Петрович и спросил: - Что есть грамматика?

Рябов смотрел не моргая, с удивлением.

– Грамматика есть известное художество благое, и глаголати и писати обучающее. Каковы есть части грамматики? Насти грамматики есть...

Сильвестр Петрович поднял палец:

– Повторяй: орфографиа.

– Орфографиа!
– с трудом повторил кормщик.

– Этимологиа.

– Этимологиа...

– Синтазис.

– Синтазис...

– Просудиа.

Кормщик молчал, глаза его смеялись.

– Ну!
– сказал Иевлев.
– Что ж ты? Просудиа...

– А ну ее к шутам, - сказал Рябов, - просудию. Чего мне с ней делать-то?

Опять писали буквы, слова; наконец кормщик нарисовал свое имя - Иван Рябов. Иевлев велел прочесть. Рябов прочитал и удивился.

– Просудиа!
– ворчал он, вырисовывая буковки.
– Оно тебе не просудиа. Который князь али боярин, тому и просудиа сгодится, а нам и без нее тошно. Рябов Иван - то добро, а просудиа нам, Сильвестр Петрович, ни к чему...

Иевлев не спорил. Дойдет дело и до просудии, и до последующих глаголов, и до залогов. До всего со временем.

В эту ночь Сильвестр Петрович долго не спал - думал: флот, моряки, штурманы, шхиперы... Как обучить их непонятным этим просудиам? Почему не по-русски, не просто рассказано то, что надобно знать тысячам людей?

И в сумерках сырой каморы виделось ему лицо кормщика, насмешливый блеск зеленых глаз, слышались сказанные давеча слова: "Который князь али боярин, тому и просудиа сгодится, а нам и без нее тошно!"

Он улыбнулся, засыпая: "Кому - сон, кому - явь, кому - клад, кому шиш!" Вот как говорят они, а тут - просудиа...

Утром, спозаранок Сильвестр Петрович взял в руки перо, нарисовал земной шар, полюсы, градусную сетку, заговорил как можно проще. Рябов слушал внимательно, кивал; было видно, что он все понимает и что ему интересно.

– Сей круг нарицается некватор али равнитель!
– говорил Иевлев. Вишь, где он проходит? И разделяет собою весь шар земной на два полшария...

После обеда опять засели за географию. Сильвестр Петрович медленно объяснял, как запомнил по учебнику:

– Состояние земель, если кто прилежно хочет разуметь, то подобает ему знать градусы али степени по долготе и широте. Широту, Иван Савватеевич, считаем мы до высоты полюса али оси мира, от равнителя к северу и к югу по девяносто градусов. Долготу считаем от меридиана, проходящего чрез гору на острове Тенерифском, к востоку, разделяя круг земной на триста шестьдесят частей, градусами именуемых...