Россия молодая. Книга 1
Шрифт:
С трудом шагая опухшими ногами по гнилым половицам, сунув руки в широкие рукава теплой фуфайки, поеживаясь от озноба, Хилков твердым голосом говорил, что единственное, благодаря чему он живет и еще надеется пожить малость, есть писание труда «Ядро российской истории», но что каждый день встает все больше и больше преград, с которыми сил не хватает справляться. Прошел нынче слух, что его, Андрея Яковлевича, непременно лишат перьев, чернил, бумаги, – на чем тогда писать дальше? А книга вовсе не закончена, написано пока не все и даже
– Бумага вот, тут много! – сказал Якоб, кладя на стол стопу. – Надолго хватит!
– Много не велено держать, – ответил Хилков, – ругаться, поди, будут...
– Спрятать надо, рассовать по разным углам, чтобы не вместе была...
Хилков вдруг с подозрением взглянул на Якоба.
– Значит, более не принесешь? – спросил он тихо.
– Не принесу.
Они помолчали. Да и трудно клеится разговор, когда один из друзей уезжает, а другой остается.
Якоб коротко рассказал о своих планах.
– Ну, когда так, – строго заговорил Хилков, – в Копенгагене увидишь Измайлова. Скажи ему моим именем, да что моим! Не для себя, я чай, делаю, – пусть отыщет здесь каких ни есть сребролюбцев, даст им денег, дабы писать мне не запрещали. А коли сам сробеет, на Москву пусть отпишет.
– Понял, – сказал Якоб и поднялся.
– С чего заспешил уходить?
– Более нельзя мне здесь оставаться, – сказал Якоб. – Не сегодня-завтра схватят. Проведали чего-то или просто опасаются – не знаю, но только присматриваются...
Хилков усмехнулся:
– Упреждал я тебя, милого друга, не ожгись! Смел больно и повсюду все сам делаешь. И на галеры, и письма тайные, и по городам – где какие корабли строятся, и по пушечному литью...
Якоб ответил упрямо:
– Коли война, так не помедлишь. И то сколь много времени делал безбоязненно: видно – пора, отгулял свое по королевству шведскому.
Андрей Яковлевич разгладил седеющие усы, сел рядом с Якобом, обнял его за плечи, сказал душевным голосом:
– Имена не запоминай, скажи просто – консилия. Так-то, друг добрый... Скажи еще: завидовал, дескать, Андрей Яковлевич галерным каторжанам. Из них кто посмелее – бежит, Хилкову же не убежать никак, два пристава – днем, четыре – ночью, да решетки, да от короля указ – беречь неусыпно под страхом смерти. Ну и ноги пухнут... Засим прощай, молодец. Был ты мне другом, много помог, много славных минут, да и часов, провели мы вместе...
Андрей Яковлевич взял Якоба ладонями за щеки, поцеловал. Якоб заговорил, сдерживая волнение:
– Вы пребывайте в спокойствии, Андрей Яковлевич. Я все, как вы велели, сделаю. Ничего не забуду. И еще скажу: никогда не забуду, как рассказывали вы мне краткие повести об истории российской, как отвечали на вопросы мои, которых такое множество я задавал, как последние деньги свои давали мне для несчастных пленных.
– Ну-ну, – остановил Хилков. – Еще чего, – русский русскому на чужбине не поможет, тогда, брат, и свету конец. Иди. Прощай. Спасибо за все, что делал!
Когда Якоб был уже у двери и даже взялся рукою за скобу, Хилков вдруг окликнул его:
– Стой, погоди!
– Стою!
Он обернулся. Князь, улыбаясь, молчал...
– Что вы, Андрей Яковлевич?
– Последнюю цыдулю, что от меня отправлял, тайную, не ведаешь?
– Не знаю, князь.
– То-то, что не знаешь. Умная цыдуля, пригодится, я чай, нашим. Об лоцмане там речь идет. Дабы доброго лоцмана отыскали...
– Какого лоцмана?
– Узнаешь со временем. Ах, досадно мне, дружок! Ты знать все будешь, а я здесь ничего не узнаю. Ну, прощай, иди...
Якоб вышел, спустился с крыльца, вежливо дважды поклонился приставам, сказал на всякий случай, что завтра, когда принесет князю обед, захватит с собою не водку, а рому, и отправился домой.
Трактирщик, дядюшка Грейс, дремал в своем кресле. Открыв один глаз, он спросил:
– А может быть, ты, парень, еще раздумаешь и останешься?
Якоб не ответил.
– Если ты останешься, я тебя возьму. Но за ту же плату...
– Если бы заплатили побольше...
– Неблагодарная тварь...
Молча сложил Якоб в сундучок белье, пару будничного платья, теплую фуфайку, башмаки на деревянных подошвах и, надев свой праздничный красный кафтан, спустился с сундучком подмышкой по скрипучим ступеням. У него было еще много дела нынче.
Прежде всего на железном рынке он купил три маленьких напильника, полдюжины матросских ножей и дюжину испанских стилетов. В тихом месте, у моря, он туго стянул все свои покупки бечевкой, бережно привязал к оружию заранее приготовленное письмо и замотал все вместе тряпкой. Потом, захватив несколько бутылок рому, Якоб отправился на галерную пристань и спросил у голландца-надсмотрщика, на борту ли капитан Альстрем.
Альстрем был на борту.
Якоб поднялся по трапу, громко поздоровался с комитом Сигге и закричал ему, словно глухому:
– Теперь и я моряк, гере Сигге. Больше я не слуга в трактире.
Сигге принял эту новость равнодушно, но кое-кто из шиурмы поднял голову. Якоб пошел дальше, к капитанской каюте. На пути его – снизу, со скамей, где были прикованы каторжане, – поднялась рука с раскрытой ладонью, а у Якоба как раз в это мгновение расстегнулась пряжка на башмаке. Он нагнулся и пошел дальше уже без свертка – только с сундучком.
Капитан Альстрем поблагодарил за ром и со своей стороны высказал пожелание помочь молодому человеку на его новом пути.
– Я знаю эконома на эскадре, – сказал он, – эконом нуждается в опытном помощнике адмиральского буфетчика.
И Альстрем написал Якобу, который словно забыл о долге капитана трактирщику, записку к эконому эскадры.
– Теперь встретимся в море! – сказал Якоб, прощаясь.
– К сожалению, мы нынче уходим в Ревель! – сказал капитан. – У нас разные дороги...