Россия молодая. Книга 2
Шрифт:
Написанная фраза очень ему понравилась своею хитростью, он с удовольствием прочитал ее умному Головину, выслушал одобрение и, сделав плутовские глаза, стал писать дальше. В каюту, не постучав, вошел, тоже прибранный, выбритый, в парчовом кафтане, в туфлях с серебряными пряжками, Меншиков, положил на стол письмо от Щепотева.
– Чего вырядился? – спросил Петр, оглядывая Александра Даниловича.
– А того вырядился, что нынче есть день моего рождения! – отрезал Меншиков. – Коли никто не помнит, так хоть я не забыл...
– Но? – удивился Петр.
Посчитал
– Не врет, верно!
– То-то, что верно!
– Читай письмо от Щепотева.
Меншиков распечатал, прочитал с трудом, по складам:
«Дорога готова, и пристань тож, и подводы, и суда на Онеге собраны во множестве. А подвод собрано две тысячи, и еще будет прибавка, а сколько судов и какою мерою, о том послана милости твоей роспись с сим письмом...»
– Роспись читай! – велел Петр, продолжая писать письмо дальше. Меншиков поджал губы, подождал. – Читай роспись! – приказал Петр.
Александр Данилович прочитал.
– От Бориса Петровича еще письмо к тебе, мин гер, – сказал он, складывая бумагу. – Просит Шереметев послать ему Апраксина в помощь...
Петр кивнул:
– Шереметев даром не попросит. Небось, и верно нужен. Потолкуем нынче, напомни...
– Напомню.
Написав Августу и прочитав все письмо Федору Алексеевичу Головину, успевшему задремать на лавке у стены, Петр принялся за письмо к Шереметеву.
«Мы сколь возможно скоро спешить будем», – писал он, и дальше в туманных, но несомненно понятных Шереметеву выражениях описывал трудный маршрут своей армии.
– С гонцом? – спросил Меншиков, запечатывая сургучом второе письмо.
– Да с таким, чтобы живым не дался!
Еще поглядел на Меншикова, сказал ласково:
– Кончим дела-то – справим праздничек твой. Рождение!
Дверь скрипнула, в каюту вошел первый лоцман Рябов – мокрый насквозь, с огромной, еще живой семгой в руке, сказал с усмешкою:
– Петр Алексеевич, я ее споймал, а повар не берет, – дескать, не станешь ты рыбу есть...
– Вон Данилыча порадуй, – ответил Петр, – ему ныне праздник. Вели повару к обеду изжарить.
Рябов вышел, Петр крикнул ему вслед:
– Ты пошто своего парня таишь? Веди его к царевичу, все веселее им двоим...
Кормщик не ответил – вроде как не услышал.
– Трудно царевичу играть, – произнес Меншиков, – не так здоров нынче.
Петр, тараща глаза, спросил недобрым голосом:
– Ты откудова знаешь – здоров, не здоров? Лекарь?
Но тотчас же смягчился и велел:
– Иди смотри, чтобы порядочен был стол...
2. МЕЖДУ ДЕЛОМ
После обеда, за которым пили здоровье славнейшего господина Меншикова, на флагманском корабле, в адмиральской каюте, надолго засели за кружки гретого пива с коньяком и кайенским перцем. Густо задымили трубки, сразу же завелся спор, все спокойно здесь расположившиеся понимали, что нескоро удастся еще так посидеть и побеседовать, как ныне ради дня рождения господина Меншикова. И Петр был спокоен, в ровном, насмешливо-добродушном расположении духа прогуливался по каюте и сипловато
– Я нимало не хулю алхимиста, ищущего превращать металлы в золото, алы механика, старающегося сыскать вечное движение, для того, судари мои, что, изыскивая столь небывалое и чрезвычайное, сии ученые мужи внезапно изобретают многие побочные, но изрядно полезные вещи. И потому, господа консилиум, не суйте вы ваши носы длинные в занятия ученых, не мешайтесь не в свое дело своими ремарками, но всяко поощряйте таких людей, ибо истинные безумцы противное сему чинят, называя упражнения ученых мужей бреднями...
– Да я, мин гер... – начал было Меншиков.
– Об тебе речь особая, монаший заступник! – с тем же добродушием в голосе перебил Петр. – Ты что давеча про них говорил, про монасей-то, что они, вишь, больно прижаты ныне и в нищете животы свои влекут. Ты, душа, запомни накрепко: монастырские с деревень доходы надлежит употреблять на богоугодные дела и для государства, а не на тунеядцев. Старцу потребно в молитве пропитание да одежда, а монаси наши вот как зажирели. Врата к небеси – вера, пост и молитва, и я...
Он помедлил, взглянул в упор на Меншикова и раздельно, с насмешливой силой произнес:
– И я, Александр Данилович, прости на том, очищу монасям путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями да винами. Да не даст пастырь богу ответа, что худо за заблудшими овцами смотрел!
Сильвестр Петрович, издали поглядывая на царя, думал: «Недавно, еще на Переяславле, да в Архангельске, когда спускали там на воду первую для него яхту, был он совсем юношей, длинноруким, голенастым мальчиком, а ныне муж многоопытный, проживший годы многотрудной жизни».
Он наклонился к Апраксину, сказал ему шепотом:
– Сколь быстро протекло время с дней нашей юности, Федор Матвеевич. Гляжу на самого себя, и не верится...
Апраксин лениво усмехнулся:
– Фабула наизнатнейшая – беседовать о днях невозвратимо убежавшей юности. Пользы мало, а все думается...
Он придвинулся к Сильвестру Петровичу ближе, взял его за локоть, заговорил тихо:
– Труды наши первые помнишь ли? Переяславль-Залесский, приезды в Архангельск, удивление на те силы, что увидели мы в двинянах-поморах; помнишь ли, как строили на Вавчуге и в Соломбале корабли? Сколь тяжко было самим нам – неумелым, сколь трудно, да, вишь, справились...
– Не нами сделано! – поправил Иевлев. – Народом.
– И мы, я чай, народ, Сильвестр...
– Нам легче.
– Что-то по тебе не вижу, чтобы так легко было! – смеясь ответил Апраксин. – Едва ноги таскаешь... Нет, друг мой добрый, авось по прошествии времени и нас помянут, не даром мы с тобой хлеб ели. Мысли твои ведаю: куда как много людей мрет, куда как тяжко дело наше делать. Вот и нынче – выходим в поход на соединение с Шереметевым и Репниным. Многие ли останутся живыми после похода? Но как же быть? Не доделать начатое? Думай, господин шаутбенахт: ужели баталия на Двине и спасение флота лишь само для себя сделано? Нет, то, что под стенами Новодвинской цитадели начато, – к Балтике идет...