Россия молодая
Шрифт:
— Как же будет-то? — спросил кормщик.
— Чего как будет?
— А того! — с насмешкой отозвался Рябов. — Вон он — я. Слышал, искали меня. Пришел. Веди куда надо, а не то — я домой дорогу не забыл…
— Ты мне не указывай! — сказал Гусев.
И зашептался с Абросимовым. Полковник Нобл все писал, попрежнему тараща глаза. К съезжей еще подъехали драгуны, вновь бухнула дверь. Через малое время пришли два караульщика, у одного в руке был слюдяной фонарь. Гусев кивнул на кормщика. Молча они вывели его в сени, повели по ступенькам
— Живее, ярыга!
Рябов повернулся, схватил караульщика за ворот, прижал к каменной стене, — тот захрипел сразу. Другой, крутясь в узком проходе, пытался ударить Рябова алебардой по голове — не удавалось, не мог повернуться.
— Ты у меня попомнишь ярыгу! — с яростью сказал Рябов. — Ты у меня на веки вечные попомнишь…
И пошел дальше.
Внизу были еще сени с железной решетчатой дверью. Ключарь в драном полушубке пил из деревянной миски снятое синее молоко. Караульщики, испуганные, встали поодаль.
— Кто таков? — спросил ключарь стариковским шамкающим голосом.
— А тебе не все едино? — ответил Рябов.
Старик всмотрелся, ахнул:
— Иван Савватеевич! Господи преблагий, взяли-таки антихристы…
Рябов молчал, не узнавая. Потом вспомнил — рыбачили когда-то вместе.
— Нашел себе место, дед, под старость.
Ключарь махнул рукой, запричитал:
— Один я, Иван Савватеевич, один на всем божьем свете. Есть-пить-то надобно… Ой, горе… Как ты меня в тот год злосчастный из воды вынул, как я остался без сына, как пошел мыкаться… А ноги-то ноют, руки-то как крюки, а именья-то всего животов — собака да кошка…
Рябов все смотрел на старика, потом сказал жестко:
— Чего там, дед, растабарывать. Знал бы — не вынул из воды. Веди куда надо.
Старик загремел замком, попросил тихо:
— Прости для бога, Иван Савватеевич. Отслужу.
— Бога и проси! — сказал Рябов. — Ему ловчее вас прощать.
— Отслужу, Иван Савватеевич…
— Отслужишь и без прощения.
Старик втянул плешивую голову в плечи, отворил железную дверь. Рябов вошел, оглядел стены, по которым ползла вода, плесень по углам, гнилые истлевшие бревна. Прислушался: в остроге было тихо, как в могиле.
— Иевлев где — Сильвестр Петрович? — спросил кормщик.
— Вот — камора.
— Здесь и держите — немощного?
— Все ж посуше. И печка есть — топим.
— К нему веди!
— Плох он. Недолго протянет.
— Открывай-ка.
Старик опять загремел ключами. Кормщик вошел первым. Старик сзади поднял над головою глиняный горшок, в котором коптил фитиль. Рябов сразу увидел Иевлева: он сидел против двери у стены, привалившись боком к печке.
— Пришел! — слабым, но радостным голосом сказал Сильвестр Петрович. — Я знал, что придешь.
— Пришел! — ответил кормщик. — Пришел, Сильвестр
— Здравствуй! — попрежнему радостно сказал Иевлев. — Здравствуй, коли не шутишь, на все четыре ветра. Верно говорю? Не запамятовал еще в узилище, как вы, поморы, здороваетесь?
— Не запамятовал! — садясь возле Иевлева и развязывая узелок, молвил Рябов. — Оно дело нехитрое. Получай, господин капитан-командор, гостинцы. Табачок перво-наперво — добрый. Кремень, да огниво, да трут. Я гостинчика тебе по-своему собирал, как на Грумант, вроде бы на зимовье: чего там надобно, то и в тюрьме нужно. Снадобья, чтобы мы с тобой не зацынжали. Мазь бабинька Евдоха послала, лечить тебя будем. Так. Трубочка — обкуренная, хорошая. Теперь от супруги от твоей принимай…
Он говорил, и как бы даже не глядел на Иевлева, пока раскладывал на топчане гостинцы. Сильвестр Петрович справился с собою: быстро утер мокрые глаза, стал дышать ровнее, спокойнее, вновь заулыбался.
Светильню Рябов приказал не уносить. Ключарь попробовал было поспорить, что-де не велено, но кормщик так на него посмотрел, что тот поклонился и ушел.
— Да сыро что-то! — вслед старику крикнул Рябов. — Затопил бы, старый грешник!
Погодя оба закурили трубки.
— Ну что ж! — молвил кормщик, оглядывая стены каморы. — Ничего. На Груманте-то не в пример хуже было. Нынче отдохнем, а с утра пораньше за дело возьмемся — не узнаешь, Сильвестр Петрович, какие хоромы будут…
Иевлев молчал. Синие его глаза ярко светились в полумраке.
— Важно заживем! — говорил Рябов. — А пока слушай, я тебе новости расскажу.
И стал рассказывать про князя Прозоровского, про сбежавшего поручика Мехоношина и про нового воеводу Ржевского, который вскорости должен прибыть в Архангельск.
— Одного Ржевского я знавал в прежние годы, — задумчиво произнес Иевлев, выслушав рассказ кормщика. — Василием звали. Он, должно быть, и есть…
— Что за мужчина?
Сильвестр Петрович ответил с неудовольствием:
— Князь Ржевский человек разумный, смаху не рубит, осторожный, воеводствует не первый год…
— Боярин?
— Доброго роду…
— Я чай, не лучше нынешнего?
— Воевода царевым указом ставится! — почти с гневом отрезал Иевлев. — Не наше дело об нем толковать…
— Ой, наше! — невесело усмехнувшись, молвил Рябов. — Наше, Сильвестр Петрович. Загнали нас ни за что ни про что в узилище, а судить их не нам. Нет уж, господин капитан-командор, нам!
— Поживем — увидим! — угрюмо произнес Иевлев.
— То дело другое: прежде времени голову ломать не к чему. Давай, Сильвестр Петрович, закусим, да и спать повалимся до утра. Ноне денек у меня был хлопотный…
Он разложил на топчане чистый платок, ловко нарезал копченую оленину; хитро подмигнув, вытащил из сапога скляницу зелена вина, протянул Иевлеву, тот, запрокинув голову, хлебнул. Рябов сказал ласково: