Россия молодая
Шрифт:
— Я в рассуждении сего первого лоцмана, государь. Ты погляди вокруг, сколь великое множество людей высоких чинов достигло: Сильвестр Петрович — вице-адмирал Российского флота, я — генерал-адмирал, ты — тож вице-адмирал, Памбург да Варлан шаутбенахты…
— Ну! Что тянешь?
— А Рябов как был на Двине первым лоцманом, так и на Неве все первым лоцманом ходит…
Петр встал, постучал Апраксина согнутым пальцем по лбу, сказал добродушно:
— Вишь, беда какая: стар ты, Федор Матвеевич, сед ты, вовсе плешив, а ума и по сей день не нажил. На Руси еще сколь
— Как не понять! — не без смущения ответил Апраксин.
— А ежели понял, то поедем! Не рано!
Уже наступил день, когда они вчетвером вышли из здания коллегии. Гвардейцы сделали на караул, к крыльцу подъехали одноколка Петра и экипаж Апраксина.
— Садись со мной! — велел Петр Иевлеву и подмигнул на Крюйса. — Вишь, надулся…
Апраксин отъехал. Петр разобрал вожжи, взмахнул кнутом, одноколка, кренясь на выбоинах, гремя коваными колесами, быстро понеслась вдоль Невы ко дворцу. Берег полого спускался к воде, петербургские жители уже выгнали пастись коров. Двумя передними ногами враз прыгала у самой воды стреноженная кобылица, ее жеребенок пил из реки. Справа над огородами, над чахлыми палисадниками, над низкими домами летало воронье, громко, картаво каркало. За Невою, на Васильевском, ветер плавно кружил черные мельничные крылья, там на мельницах терли доски для Адмиралтейства.
— Будешь с визитацией в королевстве датском, в городе Копенгагене, — сказал Петр Иевлеву, — с почестями примешь на корабль книгу покойного нашего Хилкова; сей муж скончал живот свой в шведском плену и непрестанно трудился, вплоть до кончины. Примешь и останки Андрея Яковлевича, похороним с честью здесь на кладбище Александра Невского…
Спросил, повернувшись к Иевлеву лицом:
— Ты сколько времени дома-то не был? Месяц, два?
— Поболе, государь. Как началась высадка в Швеции нашего войска, с тех пор и не бывал. Год скоро…
— Ну, наведайся, наведайся домой, — рассеянно произнес Петр. — Уже, небось, и дедом станешь вскорости?
— Давно дед! — с улыбкой ответил Иевлев. — Двух внуков видел, а третью — внучку — еще не поспел повидать, в плавании пребывал.
— Ты вот что! — совсем не слушая Иевлева, перебил Петр. — Ты в Архангельск как приедешь — сам посмотри, готовы ли они доброго друга, аглицкого вора, приветить. А губернатору Лодыженскому я нынче же указ заготовлю. С сим указом и поскачешь. Да растряси губернатора, растолкуй ему как делать надобно…
Он остановил одноколку у нового двухэтажного дворца в Летнем саду близ Фонтанки, кинул вожжи выбежавшему денщику и, взяв Иевлева за локоть, вошел с ним в сени, все еще рассуждая об Архангельске. В столовой Петр крикнул:
— Щей горячих, Фельтен, да живо!
Хлебая горячие щи, обжигаясь, сердито диктовал Иевлеву мемориал губернатору в Архангельск:
«…чтобы от аглицких воинских кораблей имел осторожность, и гостиные бы дворы палисадами и больверками укрепил и пушки поставил, и торговые суда поставил бы в безопасное место…»
Подписав бумагу, Петр сам пошел в кабинет, принес оттуда кожаную сумку, раскрыл ее, показал Сильвестру Петровичу копию с секретного приказа адмирала Норриса по эскадре. Твердым ногтем были подчеркнуты слова: «…во всякое время, когда вы нагоните какие-либо русские суда, вы должны принять все меры, чтобы захватить, потопить, сжечь или каким-либо иным способом уничтожить их». Здесь была и другая копия — с письма сэра Стэнгопа тому же Норрису. Сильвестр Петрович опять прочитал отчеркнутые строчки: «Не остается желать ничего лучшего, как только чтобы его суда и галеры попались на вашем пути, причем нет сомнений, что вы надлежащим образом разделаетесь с ними…»
Иевлев дочитал. Петр, хмурясь, запрятал бумаги в сумку, заговорил, расхаживая по комнате, глубоко засунув руки в карманы кафтана:
— Двадцать один линейный корабль и десять фрегатов у него, нынче все они в Швеции. Привели шестьдесят торговых кораблей с товарами, для чего? Дабы и мы и шведы кровью изошли, тогда аглицкие сэры да пэры обрадованы будут и кнут в руки возьмут — Европою командовать. Да что нынешние времена — вспомни посольство Украинцева в Турцию, как там господин аглицкий посол в те поры пакостил…
Он подошел к столу, оперся на него обеими руками:
— И заметь себе, Сильвестр, что бы ни делали, как бы ни хитрили, кого бы ни обманывали — слова всегда одни: для ради божьего мира на земле, для ради доброй торговли и прибытков, для ради дружества и любви меж государствами… Лицемеры, ханжи, наветники треклятые.
Отнес сумку в кабинет, было слышно, как лязгнул там замок, вернулся, сказал:
— Поедем! Покажу тебе, каков корабль нынче заложен…
Выйдя из здания коллегии, Рябов неторопливыми шагами направился к перевозу, который был расположен невдалеке от деревянной церковки во имя святого Исаакия.
Здесь всегда кипела жизнь: лодки сновали между Адмиралтейством, Васильевским, Аптекарским, Фоминым островами, развозя служилый и ремесленный народ по молодому городу. Офицеры в плащах и треуголках, при шпагах, солдаты и матросы, торговки с коробьями, попы, купцы, иноземные лекари, плотники, каменщики, девки и пожилые женщины во всякую погоду привычно прыгали в шаткие невские посудины, платили копейки и гроши за перевоз, перевозчики ловко гребли легкими веслами, огибая корабли, стоящие на якорях…
Нынче еще издали Рябов заметил, что привычная картина изменилась: весь берег у перевоза был оцеплен конными драгунами, и лодки не бороздили, как обычно, полноводную реку, а плыли все вместе, рядом, тяжело нагруженные какими-то лохматыми и оборванными людьми.
— Колодников везут? — спросила у Рябова маленькая старушка, вглядываясь в лодки.
— Колодников, мать, — ответил Рябов.
— Много?
— Да, вишь, сколь лодок гонят — должно, все колодники…