Россия молодая

Герман Юрий Павлович

Таисья вошла в караулку, огляделась: печка небеленая, тябло с почерневшим образом, за образом две деревянные ложки, на щербатом столе берестяной кузовок с солью, лавка, нары, чтобы спать. Улыбаясь, словно пьяная, она присела, толкнула рукой слюдяную фортку — теплый ветер с моря засквозил в караулке, запахло давешним дождем, мокрыми еще травами, смолою от лодки-посудинки, что вынутая сохла на берегу…

— Вовек не забуду! — хмурясь, сказал Рябов поручику. — Слышь, Афанасий Петрович.

— Когда тонут — топора сулят, а как спасутся, то и топорища

не допросишься, — ответил Крыков. — Ладно, чего там, кормщик, сосчитаемся на том свете угольями… Что ж, хозяйка твоя поднесет али не поднесет гостю с устатку?

Таисья поднесла с поклоном. Крыков выпил, сказал круто:

— Теперь прощенья просим, время ехать!

Таисья опять поклонилась. Рябов попридержал жеребца, повод второго дал в руку поручику.

Крыков кольнул шпорами коня, жеребец дал свечку, с места взял крупной красивой иноходью, и вскоре затих за леском топот копыт. Таисья стояла прижавшись к Рябову, слушала, как поют невдалеке тихие женские голоса.

Спи, спи, спи, ты, моя умница, Спи, спи, спи, ты, разумница, Загоена, забронена, рано выдана, Спи, спи, спи, моя умница…

3. И чего смеемся?

Утром с поздравлением пришел Митенька, принес каравай хлеба свадебного, изюму заморского в берестяном кузовке, свечу. Низко поклонился Таисье, она поцеловала его в лоб.

— Будешь мне теперь за брата, — услышал Митенька, — вон нас теперь сколько, — ты, да он, да еще Крыков Афанасий Петрович…

Полдничали втроем, ели курицу печеную, пикшу, что давеча в мешке привез поручик, запивали двинской водицей, потом сидели на солнышке.

— Давайте петь будем! — сказала Таисья.

Митенька завел мягко, словно девица:

Уж и где же, братцы, будем день дневать, Ночь коротать?

Таисья сильно, полным голосом подхватила:

Нам постелюшка — мать сыра земля, Изголовьице — зло поленьице…

Рябов лежал навзничь на горячем песке, жадно вглядывался в Таисьино лицо, держал в ладони ее тонкое запястье, слушал, как в два голоса, точно давно спевшись, они выводили:

Одеялышко — ветры буйные, Покрывалышко — снеги белые…

Двина негромко шелестела у берегов, солнце грело все жарче, едва заметно двигался парус на шняве, входящей в устье.

— Чего не поешь? — спросила Таисья, склонившись к лицу кормщика. — Чего задумался, Ваня?

Он вздохнул, усмехнулся, сказал ласково:

— Чудно как-то все. Не верится, словно бы…

— А ты верь!

Она глядела на него

близко, переносье ее обсыпали веснушки, в глазах стоял влажный счастливый блеск.

Митенька сидел в стороне, пересыпал песок из ладони в ладонь, рассказывал:

— Батюшка твой, Таисья Антиповна, ноне везде перебывал, до полковника Снивина до самого дошел, спознал, что уводом на конях уехали, а куда, того никто ему поведать не может. До поручика тоже зашел, поручик прикинулся незнайкой. Выпивши батюшка твой, Таисья Антиповна, и с ним от полковника приказной при сабле, тоже выпивши. На телеге двуконь по всему городу ездиют и большие деньги за кормщика посулили, кто дядечку споймает. Берегтись теперь вам сильно надобно.

— Убежим в Колу, не найдут! — сказал кормщик. — Дорога недалеко — от Холмогор до Колы всего и есть тридцать три Николы. Убежим, Таюшка?

— Убежим, — беззаботно, думая о другом, сказала она.

— Да ты слышишь ли, о чем говорю?

— Как не слышать: убежим — спрашиваешь, убежим — отвечаю…

И засмеялась. Он тоже засмеялся. Засмеялся и Митенька.

— Смехи какие нашли, — сказал кормщик. — И чего смеемся-то?

— Про топор вспомнила, — все еще смеясь, молвила Таисья. — Как ты топор потерял…

Вечером Митенька ушел, и опять они остались вдвоем. С моря покатилась набируха, ветер засвистел гуще, по небу поползли тучи. Рябов посмотрел таможенную посудинку, что лежала на берегу, подтыкал ее паклей, нашел весла; крякнув, спихнул лодчонку в воду. Таисья, прищурив ресницы, смотрела на мужа.

— А тебе без моря уж и жизнь не в жизнь?

Кормщик виновато поморгал, ответил не сразу:

— Да коли ненадобно, так чего же…

— Ладно, пойдем! — сердито улыбнувшись, сказала Таисья.

Выкинулись из устья сразу, кормщик громко сквозь вой ветра крикнул:

— Учись, женка! Заберут меня, сама станешь кормщиком. Была тут о прошлые времена одна Марфа самым лучшим кормщиком, ходила до Канина Носа и далее… Учись, вон, где чего. Вон, видишь, — вьюн, тое течение делается со встречи, когда набируха идет и река ей впоперек ударяет. Вьюна пасись… Когда на вьюн наскочила, в море выбрасывайся, его не бойся, камня бойся, кошек, скал… Костлявый берег — того бойся, как мы камни называем, костливость…

Ветер круто, с силой вел посудинку, словно птица влетела она в салму — в узкий проливчик и, слегка накренившись, миновала острые, черные прибрежные горушки.

На ветру, в серых сумерках ночи рассказывал Рябов, как важивать корабли в устье, по каким приметам запоминать мели. Таисья сидела рядом, вздрагивала от сырого ветра, жалась к мужу, спрашивала:

— А тут и большие корабли пройдут?

— То Мурманский рукав, неверный, через него мелководные посудинки с грехом пополам хаживают. А далее, видишь, вон куда показываю, название ему Поганое Устье, вовсе мелководье, его пасись. Теперь сюда гляди да запоминай, — назад сама поведешь. То Заманиха, стрежу ейному не верь, нонче он таков, а завтра иначе повернет, и сядешь на мель…