Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Рис. 1. Панно на станции метро «Боровицкая», Москва (1986), фото Adrienne M. Harris, 2007, воспроизводится с разрешения автора

В январе 1986 года в центре Москвы, неподалеку от Кремля, распахнула свои двери москвичам и гостям столицы новая станция метро «Боровицкая». Интерьер призван напомнить облик средневековых кремлевских палат, а в центре станции нельзя не заметить огромное барельефное панно цвета золота и обожженного кирпича, изображающее дерево с кроной в виде карты СССР, растущее из башен Московского Кремля. В кроне дерева расположились пятнадцать бесстрастных фигур в национальных костюмах, символизирующих пятнадцать союзных республик.

Панно передает не совсем привычный взгляд на национальную идентичность: это не идущая снизу общность, из которой образуется государство; нация в Советском Союзе – это дерево, которое сажает, растит и держит под присмотром государство, чьим символом здесь выступает Кремль.

1986 год памятен прежде всего аварией на атомной станции в Чернобыле. При Михаиле Горбачеве, в последние годы существования Советского государства, молчавшие прежде нации Союза получили право голоса, право знать и обсуждать болезненную правду о прошлом и настоящем. Проводя свою политику гласности, открытости и прозрачности, Горбачев надеялся реформировать и возродить к жизни управляемую им многонациональную империю. Вместо этого он положил начало немыслимым ранее спорам о самоидентификации и самоопределении наций, что вскоре и привело к распаду Советского Союза. С одной стороны – бессловесные представители разных наций на древесной кроне панно, с другой – люди, внезапно по всей стране начавшие открыто выражать свои взгляды, обсуждать и спорить о наболевшем. Ничто лучше этого не скажет нам о подавляющей мощи советского русскоцентричного государства в его стремлении определять, формировать и распоряжаться самосознанием наций. По мнению представителей многих наций, полномочия центра были гипертрофированы, он взял на себя слишком много власти, и нации начали сопротивляться его силе. Русские же, в свою очередь, ставили под сомнение свою собственную идентичность. С распадом Советского Союза в 1991 году понятия периферии и границ, реальных и символических, стали ключевыми в размышлениях русских о том, кто они такие. В этой книге рассматривается, каким образом и по каким причинам эти понятия стали так важны для русской идентичности.

Постсоветский период отмечен резким и существенным изменением семиотической системы символов и обозначаемых ими ценностей, выражающей размышления об идентичности. В отличие от советской идентичности, которая определялась властными и временными рамками и связывалась с представлением о советском государстве в авангарде истории, постсоветская дискуссия о русской идентичности развернулась в пространственных метафорах территории и географии.

В этой книге мы обращаемся к сущности современной русской идентичности в ее связи с постоянной главенствующей ролью централизованного российского государства. Соглашаясь с тем, что понятие национального государства не имеет отношения к российскому историческому опыту, мы рассматриваем закономерности географической и геополитической метафорики, чтобы понять, как крупные мыслители и деятели культуры конструируют постсоветскую русскую идентичность, будь то в пределах понятия нации или этнической принадлежности либо в каком-то ином виде сообщества.

Тут мы увидим живой взаимообмен и смесь возродившихся ветхих взглядов и свежих мнений, получивших новую силу благодаря смелым призывам Горбачева, а позднее Ельцина к гласности и общественному диалогу. Мы услышим эссенциалистские высказывания об идентичности, в частности в трудах А. Дугина по неоевразийскому империализму, А. Проханова по русскому ультранационализму, а также познакомимся с конструктивистскими формами русскости, наиболее настойчиво выражаемыми М. Рыклиным в его постструктуралистской концепции «границы», с магическим мультикультурным реализмом Л. Улицкой и яркой гражданственностью журналистки А. Политковской.

Многие крупные авторы выходят за пределы традиционных концепций нации, в которых она определяется языком, родством, этнической группой, общей историей, хотя практически для всех географическая территория и ее символическое значение остаются главной характеристикой национальной идентичности, и неважно, верны они ей либо подвергают сомнению. Конструктивистская модель порой выдвигает концепцию русскости, напоминающую так называемую дефисную идентичность, известную в США с 1970-х годов, и – в некотором роде – гибридную идентичность в постколониальной теории [1] . В современном многоэтническом американском обществе каждый человек не просто «американец», но, например, «афроамериканец» или «американец китайского происхождения», то есть здесь объединены как юридические, так и этнические аспекты самооценки. В российском контексте подобный подход к идентичности возникает через метафоры территориальной границы или периферии.

В 2005 году, спустя почти два десятилетия после провозглашения гласности, президент В. Путин объявил распад Советского Союза «крупнейшей геополитической катастрофой прошлого [двадцатого] века», «драмой российского народа», поскольку многие из «сограждан и соотечественников» неожиданно «оказались за пределами российской территории» [2] . Путин, говоря о «российском народе», конечно, не случайно употребил юридический термин «российский», подразумевающий гражданство

Российской Федерации, а не этнический термин «русский». Выбирая слово, Путин вновь конструировал нацию / народ таким образом, чтобы привязать понятие русскости к государству и государственной власти, игнорируя этнические конструкты нации как древнего образования, предположительно независимого от государства, основанного скорее на языке, религии, общей истории и генетическом родстве. Казалось бы, обещая гражданское равенство для всех этнических групп под флагом российского гражданства, Путин выбирает слова, напоминающие о давней государственной традиции определения российского государства как доминирующего института русскости. Его слова напоминают о том же противоречии, что и панно на станции «Боровицкая», предупреждая о трудностях определения «русской идентичности» в постсоветской России. Считать ли «юридическую», то есть определенную государством национальность окончательным, утвержденным высшей инстанцией определением национальной идентичности? Определяется ли нация территориальными границами, установленными государством? Или же, напротив, все субъекты, независимо от их этнического происхождения, в этом смысле одинаково «русские» и, следовательно, равно защищены федеральной Конституцией и российским законодательством?

С середины 1980-х годов подобное представление о русскости, подразумевающее, что человек как гражданин российского государства, автоматически становится русским, одобряется одними интеллектуалами и подвергается суровой критике со стороны других. Для некоторых ультраконсерваторов, вроде неофашиста Дугина и ультранационалиста Проханова, российское имперское государство – важнейший предмет гордости русских. Другие, как Рыклин, Улицкая и Политковская, разоблачают притязания государственной власти, подразумевающие, что этнические различия не имеют значения, и внедряют в постсоветскую дискуссию утверждение, что все граждане, независимо от их этнической принадлежности, имеют права и должны их активно отстаивать, во многих случаях защищая их от посягательств государства.

Смысл преобладающих в современном дискурсе об идентичности географических метафор заключается в следующем: чтобы установить, кто является русским, нужно понять, где находится Россия, и этому месту, как бы оно ни определялось, приписываются всеобъемлющие ключевые ценности. К ведущим метафорам традиционно относятся имперские термины центра и периферии. В постсоветском мышлении заметно выделяются две географические оси: «север – юг», и хорошо известная всем «восток – запад». Кроме того, возникают два новых набора метафор: «Евразия против Запада» и геополитическое противостояние «материк против прибрежья». Они получают широкое распространение на фоне намерений восстановить Россию в качестве глобального силового центра. Образ «края», где, как можно пред положить, постсоветская Россия, согласно опасениям многих русских общественников, и находится, имеет как географическое, так и психологическое значение. Многие русские, в 1990-х годах перестав быть в центре Советской империи, забеспокоились о том, что они окажутся на обочине, «на краю». «Край» подразумевает также и тревогу, вынуждающую многих постоянно искать подтверждение того, что именно Москва является центром силы и великой столицей империи.

Почти через 175 лет после знаменитого «Философического письма» П. Я. Чаадаева (1836), где он сожалел по поводу отсутствия национальной идентичности в России, некоторые российские авторитетные ученые и публицисты все еще пишут так, как будто они боятся остаться затерянными между великими восточными и западными цивилизациями. Россия находится на краю, как и ее самые рьяные и тревожные ультраконсервативные ревнители.

Эта книга задумывалась как поиск преемственности в спекулятивной философской традиции России после падения советского режима. Вопрос касался корпуса идей великих мыслителей предреволюционного «русского Возрождения» – Соловьева, Бердяева, Шестова, Розанова и многих других – и их возможной роли как собеседников современной культуры. В конце 1980-х и в 1990-е годы российские интеллектуалы отдалились от них, в поисках решения вопроса о своей русской идентичности отдавшись иным проблемам и заботам, вкусив запретных ранее плодов более поздней русской и европейской мысли. На этот раз вопрос зазвучал по-другому: не «что есть», а «где есть» русская идентичность и, перефразируя мысль популярного в массах Пелевина, «почему она в беде» [Пелевин 2000: 179] [3] . Выбор теорий был широк: от сформулированного группой ученых-эмигрантов евразийства 1920-х и 1930-х годов до европейской неофашистской философии, буддизма и французского и американского постструктурализма.

Эта книга построена по принципу последовательного изложения противоположных точек зрения в спорах о постсоветской русской идентичности. Во введении представлены основные ориентиры – метафоры «центра» и «периферии», а также присущий каждой из них потенциал. Менее известные определения, данные русскими семиотиками и постмарксистскими мыслителями, введены в контекст более известных современных постмодернистских и постколониальных формулировок, чтобы показать общую для всех инновационную ориентацию на периферию и идеологическую децентрализацию.