Россия нэповская

С. А. Павлюченков

Писать историю периода новой экономической политики всегда было сложно, в первую очередь по причине ее ярко выраженной противоречивости. Суть нэпа в том, что он принципиально совмещал в себе различные, даже противоположные социально-политические тенденции — это составляет объективную причину трудностей его осмысления. Те, кто в разное время обращался в сторону нэпа, как правило, олицетворяли всевозможные общественно-политические направления, что предопределяло субъективные причины сложностей в беспристрастной оценке периода. Нэп периодически подвергался как жгучей критике «бичей» слева, так и ядовитой критике «скорпионов» справа. В исторической и общественно-политической литературе он представал то как временное

отступление от программного курса на построение социалистического общества, то, наоборот, как истинно верный путь к социализму и как идеальная модель социалистической рыночной экономики, которая была насильственно свернута апологетами тоталитаризма из сталинского лагеря.

Нельзя определенно утверждать, что и в настоящее время, в условиях существенного спада давления идеологии и политики на историческую науку писать о нэпе стало значительно легче. Новый период принес свои специфические проблемы в сферу исследований советской истории. Повышенное внимание к нэпу и его героям, характерное для второй половины 80-х годов XX века, быстро сменилось безразличием, и даже некоторым отвращением, поскольку бесконечное обращение к сюжетам нэпа и его идеализация в период перестройки сумели набить оскомину у значительной части научной и вообще активной общественности. Но главное то, что опыт нэпа в силу своей ограниченности, в силу своего социалистического характера, утратил всякий смысл в условиях стремительных рыночных и либеральных преобразований 90-х годов. Планка рыночных реформ, установленная нэпом, осталась далеко внизу после смены общественных ориентиров и ценностей, произошедшей в 90-е годы.

Поверим здесь философу, что все к лучшему в этом наилучшем из миров. О нэпе много и всесторонне говорили и писали, в кладовых историографии и общественно-политического жанра остались тысячи и тысячи работ по нэпу различного объема и уровня. Внимание исследователей привлекала пестрота тем и сюжетов, которые мог предоставить нэп — время, когда социальная, культурная и политическая жизнь страны еще не была выстроена кремлевскими фельдфебелями в две шеренги. Еще важнее было то, что в годы советских «оттепелей» внимание к нэпу возбуждала негласная, почти интуитивная установка: выяснить, насколько социалистическая система может быть либеральной и демократичной в условиях незыблемого политического и идеологического монополизма.

Каждый период оставлял свое понимание нэпа. Прошлый, «перестроечный», успел оставить после себя имена многочисленных следопытов, пытавшихся отыскать затерянные в гуще исторических событий тропинки альтернатив состоявшемуся пути развития. В отношении этих поисков и разного рода моделирования «альтернатив» имеется интересное замечание венгерских коллег по постсоветскому изучению коммунистического феномена: «Чего только не анализировали безголовые чиновники «в интересах народа» или общества, но в большинстве случаев полученный результат не выходил за рамки консервации их господства» [1] .

Впрочем, подобный вывод уже больше относится к прошлому. Критика советской системы и советского исторического опыта есть явление о многих головах, и среди этих голов встречаются более азартные и менее рефлексивные, нежели того требует научная историческая мысль. Речь идет об абсолютно непримиримых критиках и безжалостных судьях советского строя и коммунизма в принципе. Если вести с ними разговор, подразумевая исключительно интересы объективного знания и абстрагируясь от всего другого, то очень уместно привести размышления известного французского историка Жюля Мишле, из которых видно, что аналогичные проблемы уже появлялись в поле зрения наследников Великой французской революции сто пятьдесят лет назад.

Обращаясь к здравому смыслу французских «властителей дум», Мишле писал: «Важно выяснить, насколько верно изображена Франция в книгах французских писателей, снискавших в Европе такую популярность, пользующихся там таким авторитетом. Не обрисованы ли в них некоторые особо неприглядные стороны нашей жизни, выставляющие нас в невыгодном свете? Не нанесли ли эти произведения, описывающие лишь наши пороки и недостатки, сильнейшего урона нашей стране в глазах других народов? Талант и добросовестность авторов, всем известный либерализм

их принципов придали их писаниям значительность. Эти книги были восприняты как обвинительный приговор, вынесенный Франциею самой себе… Конечно, у нее есть недостатки, вполне объяснимые кипучей деятельностью многих сил, столкновениями противоположных интересов и идей; но под пером наших талантливых писателей эти недостатки так утрируются, что кажутся уродствами. И вот Европа смотрит на Францию, как на какого-то урода… Разве описанный в их книгах народ — не страшилище? Хватит ли армий и крепостей, чтобы обуздать его, надзирать за ним, пока не представится удобный случай раздавить его?..

Философы, политики, социалисты — все в наше время словно сговорились принизить в глазах народа идею Франции. Это очень опасно… В течение полувека все правительства твердят ему, что революционная Франция, в которую он верит, чьи славные традиции хранит, была нелепостью, отрицательным историческим явлением, что все в ней было дурно. С другой стороны, Революция перечеркнула все прошлое Франции, заявила народу, что ничего в этом прошлом не заслуживает внимания. И вот былая Франция исчезла из памяти народа, а образ новой Франции очень бледен… Неужели политики хотят, чтобы народ забыл о себе самом, превратился в tabula rasa?.. Как же ему не быть слабым при таких обстоятельствах?» [2]

Закономерности истории проявляются в ее результатах. Если это не так, если под этими результатами, под реальным опытом не лежит никакого закона, а имеется лишь игра случая, то следует оставить мысль о каком-либо закономерном развитии общества и перейти на позиции неокантианства. Но такая капитуляция была бы неразумна после того, как многовековое развитие гуманитарного знания не только показало всю сложность объекта своего исследования, но и продемонстрировало некоторые скромные успехи, без которых современное состояние человеческого общества вряд ли было бы возможно. Процесс познания не остановить, важно только понять его важнейшие принципы и пределы возможного, а главное — пределы необходимого. У Л. Толстого в «Войне и мире» имеется весьма глубокая мысль по этому поводу. Он писал: «Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни». Интерпретируя его слова, можно сказать, что Господь Бог дал человеку власть над природой, но не дал ему власти над самим собой. И это правильно, поскольку история полна примерами того, каким образом несовершенный человек может пользоваться совершенным оружием, в том числе и оружием мысли.

Порой говорят, что выяснить причины явления, понять его закономерность — значит, оправдать это явление. Можно отчасти согласиться с этим, но оправдание происходит не с точки зрения человеческой морали, а с точки зрения исторической логики, которая бывает безжалостна к отдельному человеку. Так или иначе, но чтобы история не наказала нас за очередной «невыученный урок», причины необходимо выяснять, и здесь следует развести в стороны общественное и индивидуальное как явления разного порядка, живущие по разным законам и критериям. Порой, и даже очень часто, реальный опыт нам не нравится своей видимой нелепостью и откровенной антигуманностью. Смеют ли осуществляться закономерности истории вне рамок наших представлений о должном и разумном? По всей видимости, смеют, как может засвидетельствовать любой учебник по истории. Признать это бывает нелегко, однако это не может вызвать особенного удивления, если отрешиться от льстивой античной тезы о том, что именно человек есть мера всех вещей, и предположить, что Homo Sapiens не есть центр и цель мироздания.

Общество, государство развиваются по иным, более высшим законам, нежели отдельное человеческое существо. Можно даже с уверенностью утверждать, что человеческая история бывает парадоксальным образом античеловечна, антигуманна. Мы не должны искать в коллективной истории рациональное человеческое зерно. Ее рациональность нечеловеческая, она выше и непостижимей. Следует понять, что у морали в этом мире свои специфические функции, как у Святого Духа, иначе мы будем вечно обречены вращаться в замкнутом круге благих пожеланий, ни на йоту не расширяя пределов исторического знания, и ждать, когда история вновь накажет нашу благонамеренность за этот самый невыученный урок.