Россия нэповская

Павлюченков Сергей Алексеевич

Законы исторического развития проявляются в его результатах. Несомненно, отсюда два шага до принятия безнадежного трагизма бытия. Но подобная точка зрения все же не является безысходным фатализмом. В эти законы исторического развития в качестве составной части входит и идеальный элемент — индивидуальное, коллективное сознание — который постепенно поддается упорной дрессировке. Без идеи объективные условия остаются только объективными условиями, а не историей. Несмотря на то, что наше будущее в неизмеримо большей степени зависит от груза исторического опыта, нежели от умозрительных, идеальных систем, тем не менее именно «здесь роза, здесь танцуй, здесь Родос, здесь прыгай». Мораль, нравственные

критерии имеют весьма ограниченное значение в методологии исторической науки. Они мало помогают в анализе прошлого, но их выводы из событий минувшего, должны подсказывать направление возможной сознательной корректировки будущего развития.

Историзм и систематизм — вот принципы развития общества, в которых воплощается борьба материального с идеальным. Противоречие исторического опыта и системного конструктивизма является источником развития цивилизации (или же ее гибели — здесь, как утверждает диалектика, все дело в мере). Знаменитый психолог Макс Нордау говорил, что конфликт исторического опыта и идеальных систем — явление, присущее всем временам и народам. Как правило, молодые люди, вступая в сознательную жизнь, остро ощущают противоречивость человеческого бытия, кажущуюся несправедливость отдельных сторон общественной жизни и полагают реальным исправить ее. Однако они слабо понимают, что это цельное здание стоит на колоссальном фундаменте конкретного исторического опыта, который уже ни отменить, ни изменить нельзя. Отсюда — психологические коллизии, личные трагедии, трагедии целых народов, поднявшихся по зову лучших в путь за счастьем и свободой. В частности, в историографии альтернативизм и появился как некая разновидность системного конструктивизма.

Не только материализм, как считал Ленин, но и вообще любое научное сознание прочно стоит на вопросе «Почему?». Единственное, чем историческая наука может помочь обществу в облегчении судорог его развития, — это не раскладыванием пасьянсов из мифических альтернатив, а упорным исследованием закономерностей, то есть постижением того, почему случилось так, а не иначе. Упомянутые венгерские историки, что примечательно — сторонники альтернативизма, вынуждены признать, что сталинская модель общественного устройства была не просто продуктом злой воли Сталина, а явилась прежде всего результатом целой цепочки сложных исторических обусловленностей.

Историки изучают свой предмет, деля его на временные отрезки, но понимать историю отдельными отрезками бессмысленно. В периоде насилия не увидеть смысла. Однако, если все движение общества представить в виде неразрывного процесса, его жестокий характер становится понятнее. В частности, очевидно, что большевики по-своему подходили к задачам, поставленным перед страной эпохой империи и не решенным ее реформаторами.

В образе действий большевизм также ничего принципиально нового не внес. Передовая Европа вначале «просвещалась» бесчисленными кострами святой инквизиции, прекрасная Франция омолаживала себя массовым террором против старой аристократии и прихорашивалась повальными расстрелами людей в рабочих блузах с нечистыми, мозолистыми руками и т. д. История показывает, что ее шестерни всегда требовали, чтобы их смазывали человеческой кровью. Нетрудно заметить, что советский коммунизм осуждают не за кровь, а за ложь. За те прекрасные слова и обещания, которые прикрывали обычную жестокость. Коммунизму как доктрине, в которой идеальному фактору отводилась особая роль, обмана не простили.

Советский коммунизм вознес государство на принципиально новую высоту. Центральная гуманитарная проблема, которую обнажил государственный абсолютизм советского периода, — это вопрос о том, насколько далеко может расходиться интерес отдельной личности с законами функционирования

общественных институтов, в первую очередь нации и государства, составной частью коих и поныне является даже самый суверенный индивид. Государство было подвергнуто остракизму, однако, после того, как отдельная суверенная личность в либеральном ходе вещей остро почувствовала необходимость существования государства в своих же интересах, быстро стал угасать и обличительный азарт.

Так или иначе, в значительной степени помимо воли, но в настоящий период отечественная историография устанавливает органическую связь, идентичность советской истории со всей историей России в целом. Это выдвигает новые проблемы перед исторической наукой, которой уже невозможно использовать понятийный аппарат, оставленный советской коммунистической идеологией. Советская коммунистическая доктрина — это феномен конкретной мобилизационной идеологии, и сегодня исследовать советское общество в категориях «социализм — коммунизм» — то же самое, что формулировать научный взгляд на Древнюю Русь в круге понятий средневековой схоластики и религиозной мистики.

Современная философия истории пока еще не готова предложить исторической науке что-либо равноценное взамен устаревшей классической формационной теории с ее «коммунизмом, как высшей стадией развития человечества». Будучи еще не убеленным сединами, Лев Толстой мудро отмечал, что воззрения на то, что является благом для человечества, изменяются с каждым шагом. Все, что казалось благом, через энное количество лет представляется злом и наоборот. Худо, что Ленин и Сталин не имели тех понятий о благе человечества, которые имеют теперь газеты. Где гарантия, что завтра не окажется наоборот?

Теорию интересуют инвариантные (неизменяемые) признаки изучаемого явления. Идеология — столь необходимая вещь, которая в первую очередь подвержена всяким веяниям. Поэтому к коммунизму следует относиться как к духовной оболочке объективного процесса, смысл которого заключается в ключевом понятии — модернизация. В начале XX века Россия остро нуждалась в модернизации своей социально-экономической системы, которую не смогла обеспечить старая власть. Будучи смертельно израненной на фронтах империалистической войны, старая власть в 1917 году была похоронена под звуки революционного гимна. Явились новые силы, новые люди, чья революционная ограниченность легла в основу новой политики.

Задачи реформирования, точнее, революционной перестройки экономики на социалистический лад (как это понимали большевики) к началу 1921 года резко разошлись с потребностью выхода национального хозяйства из кризиса. Для его преодоления потребовалось возвратиться к уже, казалось, отжившим и навек похороненным капиталистическим, рыночным отношениям. Однако нэп стал нэпом, то есть средством восстановления разрушенной экономики России, не потому, что развязал рынок как таковой, а потому, что предоставил относительный простор тем отношениям, которые в то время были присущи самому большому и наиболее сильному сектору в экономике страны — мелкому крестьянскому хозяйству. Но это уже после того, как военный коммунизм собрал воедино нарушенную войной и революцией государственную целостность страны.

Кроме того потребовалось еще одно очень важное условие к либерализации хозяйственной жизни России. Прежде, чем перейти к налогу и претендовать на часть продуктов крестьянского труда, государству в течение трех бурных лет декретом и штыком, словом и силой пришлось доказывать свою состоятельность в том, что оно может забрать все. Это явилось необходимой предпосылкой перехода к налогу в 1921 году, а далее незыблемый политический монополизм и диктатура идеи позволили большевистскому руководству удержать контроль над партией и обществом в целом.